Герой должен быть один - Генри Олди

– Радуйтесь, владыки! – негромко бросил Иолай. – Будем считать, что я только что вошел. Будем считать, что все, сказанное вами, я не слышал – но думал об этом по дороге сюда. Ну что, начнем сначала?

И только тут расхохотался Лаомедонт-троянец.

– Лошадник ты, Гиппокоонт, – сквозь смех крикнул он спартанцу, – тебе коней, не людей судить! Этот парень – как он их всех еще во дворе, а? «Стоять! Я кому сказал?!» Входи заново, Иолай Ификлид, возница Геракла! Возница – это ведь тот, кто везет, правда?

– Нет, – серьезно ответил Иолай. – Возница – это тот, кому везет.

И двинулся от двери – обратно.

Заново.

Около полуночи, оставшись в отведенных покоях один, Иолай по-прежнему продолжал думать о странной беседе в мегароне.

Ему упорно казалось, что за обычным заговором, преследующим банальную цель – если и не заменить амбициозного Эврисфея благодарным и потому сговорчивым ванактом, то хотя бы отвлечь Микены от планомерного захвата чужого пирога – короче, за заговором, которых в ахейских правящих домах двенадцать на дюжину, кроется нечто большее.

За тем, что говорили – то, о чем не говорили.

«Если верить Зевсу, бессмертие Гераклу обеспечено…» «Кому, как не нам, исправить ошибку Зевса…» «А что – Зевс?..»

Иолай ворочался на резном ложе, устланном ветхими волчьими шкурами, глядел в мрачный серый потолок, по которому змеились трещины – и думал, думал…

Снаружи доносились крики и нестройное пение пьяных женихов, где-то там же получали свою долю славословий и глупых вопросов братья; наверняка неподалеку вертелся счастливый Лихас – его хотели поселить в павильон для челяди, но Иолай не дал, надеясь хоть как-то приглядеть за этим стихийным бедствием; спать не хотелось, не хотелось ничего, даже думать…

Скрипнула входная дверь.

Иолай замер неподвижно, лишь правая рука его змеей скользнула к изголовью, нащупывая костяную рукоять ножа.

И расслабившись, вернулась обратно, когда Иолай узнал вошедшего.

– Смертные сперва стучат, а уж потом входят, – небрежно бросил он, поворачиваясь на бок.

Гермий помолчал, потом вышел, трепеща крылышками на задниках сандалий, негромко постучал и снова вошел.

– Так, лавагет? – вяло спросил бог.

И по этому «лавагет» Иолай понял, что дело обстоит хуже, чем он предполагал.

– Неприятности, Гермий?

– У кого их нет, лавагет? – осунувшееся лицо Лукавого изобразило нечто, напоминающее былую улыбку.

– Какие?

– Такие, о которых тебе знать не стоит. Ты с близнецами на отдыхе – ну и отдыхай.

Это было сказано не обидно; Иолай вполне верил, что у Лукавого могут быть неприятности, о которых посторонним знать не стоит.

– Ну и отдыхаю, – Иолай пожал плечами и перевернулся на другой бок.

У него тоже хватало таких новостей, о которых он не собирался говорить Гермию.

Во всяком случае, сейчас.

– Ты не злись, лавагет, – Гермий уселся рядом на край ложа, оправив свой неизменный хитон. – Нам с тобой ссориться ни к чему. Нам с тобой советоваться надо.

– О чем? О твоих неприятностях?

– Нет. О моих не надо. Пока – не надо. Давай – о наших. А то что-то меня тетка вконец одолела.

– Какая тетка? – не понял Иолай.

– Мнемозина. Память. Вот, к примеру, ты помнишь приезд Эврита Ойхаллийского к тебе в Фивы? Самый-самый первый приезд.

Гермий помолчал и нехотя добавил.

– Ты тогда еще Амфитрионом был.

Иолай рывком сел на ложе.

– Помню, – глухо бросил он. – Только знаешь, Лукавый… давай без лишних воспоминаний. Я не бог, мне память – не тетка. Договорились?

– Договорились, – кивнул Гермий, не отводя спокойного взгляда от бешеных, налившихся кровью глаз Иолая. – Мне уйти или говорить дальше?

Трещины бежали по потолку, плетя свои бессмысленные кружева; «Хвала великому Гераклу!» – завопил во дворе тонкий голос, подозрительно похожий на голос Лихаса, и тут же утонул в хриплом многоголосом рокоте: «Хвала-а-а-а!..»

– Дальше, – Иолай тронул усталого бога за локоть, словно прося прощения за невольную вспышку. – Извини, Лукавый, по-моему, у нас обоих был трудный день…

– Не то слово. Итак: первый приезд Эврита в Фивы, состязание за право учить близнецов между Ифитом Эвритидом и предыдущим учителем… как его звали?

– Миртил.

– Да, Миртил. Потом – ничья; и этот самый Миртил наутро пропадает. Кстати, вы выяснили, что с ним случилось?

– Нет. С тех пор о нем – ни слуху ни духу. Поговаривали, что колесницу его – у нее на заднике приметная резьба была – видели не то в Арголиде, не то в Мессении…

– Колесницу – возможно. Но не ее хозяина.

– Ну и что?

– Ничего. Просто на следующий день после состязаний в предгорьях Киферона на глазах у одного пастуха учитель Миртил принес себя в жертву юному Алкиду. Я частично видел и жертвоприношение, и… приступ.

Гулкое эхо сказанного заполнило покои, превратив их на миг в подобие горного ущелья.

– И ты – молчал? Молчал до сих пор?! Почему ты не сказал мне этого тогда, раньше… когда я еще был Амфитрионом?!

– И что бы ты тогда понял? Да и не до разговоров мне было. Не веришь – у Хирона спроси. Опять же: ничья в состязаниях – это ведь не столько Миртил и Ифит, сколько я с Аполлоном. Братец мой сводный решил, что зазнался Эврит – Аполлон его еще «басилейчиком» через слово величал – пора, мол, осадить. Ну и… осадили. В четыре руки.

– Хорошо, Гермий – зазнался, осадили, ничья… а в жертву-то себя зачем?!

– Не знаю. Предполагаю, что…

– Погоди, Лукавый. Дай-ка я соберусь с мыслями. Значит – ничья; допустим, Миртил догадывается о божественной помощи… а он горд – вернее, был горд – и решает… Нет, сам он так не решит. Значит, помогли. Подсказали. Кто? – тот, кому это выгодно. Возможно, Галинтиада, дочь Пройта, пожар ее праху! Хотя нет: явись старая Одержимая к Миртилу с такой идеей хоть до, хоть после состязаний – он бы ее в шею погнал! Неужели… Эврит-ойхаллиец?!

– Не знаю, лавагет. Но мыслю примерно так же. Если, конечно, такое условие и впрямь было поставлено покойному Миртилу; причем не после состязаний, а еще до них.

– Ну и спросите у него! Или Владыка Аид разучился язык теням приставлять?!

– Миртил не в Эребе, лавагет. Он – в Тартаре. Как и любая другая жертва Алкиду; особенно – добровольная.

– Но если в наших догадках есть хоть зерно правды, значит – Эврит… Одержимый! Причем из тех, кто был осведомлен о подлинной причине безумия Геракла!

– И в третий раз отвечу: не знаю, лавагет. Но хотел бы узнать.

«…Слава! – ревут за окном луженые глотки. – Слава возничему Геракла, Иолаю, сыну Ификла, сына Амфитриона, сына Алкея, сына Персея-а-а-а!..»

– Всех перечислили, – беззвучно шепчет Иолай, глядя в потолок, – одного забыли: самого Громовержца, Персеева отца… Дыхания не хватило, что ли?