Герой должен быть один - Генри Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Всех перечислили, – беззвучно шепчет Иолай, глядя в потолок, – одного забыли: самого Громовержца, Персеева отца… Дыхания не хватило, что ли?
Иолай в покоях один.
Бегут, змеятся трещины; причудливые линии треснувшей судьбы человеческой…
8Примостившись на груде сосновых поленьев, остро пахнущих лесом, Иолай наблюдал за двумя кряжистыми рабами-абантами – коренными жителями Эвбеи, чьи спутанные волнистые кудри падали на лицо не из-за неряшливости, а согласно древней, забытой всеми, кроме самих абантов, традиции.
Абанты, сняв все, за исключением набедренных повязок, увлеченно жарили на вертеле баранью тушу, время от времени обмениваясь гортанными возгласами и сбрызгивая жаркое винным уксусом из глиняного кувшинчика. Бледные, но от того не менее жаркие языки огня жадно лизали истекавшую шипящим жиром баранину; мускулистые тела абантов лоснились от пота и, казалось, тоже сейчас начнут шкворчать и дымиться; дразнящий аромат растекался по двору – и Иолай, в общем-то не голодный, не выдержал.
Он встал, подошел к костру, одним движением выдернул из лежащего рядом бревна широкий разделочный тесак – и, сочно врубившись в бараний бок, оттяпал себе добрый кус чуть подгоревшего по краям мяса. Абанты одобрительно хмыкнули, один из них протянул Иолаю пол-лепешки и пучок чуть привялой зелени – после чего с удовольствием расхохотался, когда Иолай запустил крепкие зубы в пропахшую дымом баранью плоть.
По двору неторопливо и деловито сновали слуги, прохромал куда-то страдающий от похмелья дамат, его чуть не сшибли трое одетых в козьи шкуры детин, волокущих корзины с провизией; неподалеку коротко и умело ухал топором мясник; две молодухи, не слишком старательно завернувшиеся в голубые пеплосы, одарили Иолая многообещающими улыбками и быстро прошмыгнули мимо, потому что хмурый молодой человек не обратил на их улыбки никакого внимания.
Ворота пронзительно заскрипели, жалуясь на стражников, тянущих створки в разные стороны, и во двор неторопливо въехала влекомая гнедой парой колесница.
Басилей Эврит бросил поводья одному из стражников, по-молодому спрыгнул наземь, оправляя белоснежный фарос – накидка идеально подходила к буйно-седой гриве Эвритовых волос – и махнул рукой поднявшемуся с поленницы Иолаю.
Именно в этот момент – ни секундой раньше – Иолай принял решение.
Он понимал, что пытаться незаметно выведать у Эврита Ойхаллийского что бы то ни было – все равно что воровать звезды с неба.
Иолаю, будь он хоть трижды племянник Геракла, басилей Ойхаллии всей правды не скажет.
Иолаю – не скажет.
Иолаю.
Ну что ж, Орхоменская битва в сравнении с тем маневром, который (возможно!) разговорит Эврита, покажется детским лепетом…
– Ты не на состязаниях? – подошедший басилей удивленно-доброжелательно смотрел на молодого человека с куском баранины в руке.
– А что я там забыл? – лениво и даже несколько грубовато поинтересовался Иолай.
Брови Эврита поползли вверх, тесня морщинистый лоб.
– Разве ты не надеешься завоевать руку моей дочери Иолы?
– Такой лучник, как я? Ни в коем случае. Если бы здесь были колесничные ристания – тогда другое дело… Нет уж, пусть мои… дядя и отец состязаются. Кстати, басилей – а почему ты сам здесь, вместо того чтобы демонстрировать женихам свою легендарную меткость?
– Уже продемонстрировал, – усмехнулся Эврит, кривя узкий рот. – Теперь до самого последнего тура мне на поле делать нечего.
– Не сомневаюсь. Похоже, за четверть века – с того дня, как ты впервые приехал с сыном в Фивы, чтобы учить будущего героя – ты мало изменился.
Уже собравшийся было уйти Эврит застыл на месте; потом медленно повернулся к Иолаю, который как ни в чем ни бывало жевал баранину, отирая заливающий бороду мясной сок.
– Ты не можешь рассуждать о подобных вещах, юноша, – негромко, но с твердым нажимом на слове «юноша» произнес басилей, каменея лицом.
– Не могу, – хрустя подгорелой корочкой, согласился Иолай. – Но рассуждаю.
– Ты полагаешь, нам есть о чем поговорить?
– Пожалуй, басилей.
– Тогда – не совершить ли нам омовение?
– В такой жаркий день? С удовольствием! – Иолай сделал вид, что неожиданно вспомнил о хороших манерах.
Челядь исподтишка сопровождала их любопытными взглядами – таких разных людей, сурового басилея Ойхаллии и юного возничего Геракла – и только когда оба скрылись в недрах дворца, рабы и слуги, опомнившись, вернулись к прерванной работе.
9Пар горячими струйками клубился над глазурованной глиной, и Иолай с наслаждением погрузился в воду, откинувшись спиной на гладкие керамические плитки, облицовывавшие ванну.
Банное помещение Эврита приятно удивило его – в отличие от остальных строений и покоев дворца, носивших печать если не бедности, то небрежения и запустения, здесь было чисто и уютно; и в соседней пристроечке уже суетились две семнадцатилетних девочки, при виде Иолая накинувшие на бедра льняные полотенца.
Одна из них – синеглазая худышка с забранными сзади в узел пышными светлыми волосами – усердно таскала лекифом[50] воду из громадного бронзового котла на трех оканчивающихся копытцами ножках, заполняя вторую ванну и искоса поглядывая на стоявшего рядом басилея; другая же, черноволосая и полногрудая уроженка Фессалии (только плодородная Темпейская долина рождала вот таких женщин, чуть ли не с рождения предназначенных для любви и материнства), поддерживала ровный огонь в очажных углублениях под котлом.
«На Алкмену похожа,» – чуть не вырвалось у Иолая, и он отвернулся, стараясь не глядеть на фессалийку – но в памяти всплывало: Тиринф, и по эстакаде в узкий проход между башнями, ведущий к крепостным воротам, сворачивает колесница со стариком и старухой.
Старик – великий критянин Радамант, закон которого некогда, словно поданный вовремя щит, прикрыл тринадцатилетних близнецов; старуха – Алкмена, мать Геракла, женщина, которую покойный лавагет Амфитрион Персеид давным-давно делил с богом.
Покойный лавагет Амфитрион Персеид.
– Нравится? – весело поинтересовался Эврит, поймав взгляд Иолая. – Завидная невеста! Лаодамия, дочь Акаста…
– Акаста? – приподнялся Иолай, ухватившись за борта ванны. – Акаста, аргонавта, нынешнего иолкского басилея?! Разве… разве это не рабыни?!
И уже по-другому посмотрел на зардевшуюся – то ли от слов Эврита, то ли от жара очага – Лаодамию.
Некоторую грубость собственного вопроса он понял с опозданием.
– Рабыни? – расхохотался басилей Ойхаллии, звонко хлопая себя по жилистым безволосым ляжкам. – Знаешь ли ты, юноша, что за эту вот «рабыню» (Эврит ласково подергал худышку-синеглазку за волосы) женихи на поле стрелы мечут?! Ну что, Иола, дочь моя, – ты счастлива?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});