Чернильный орешек - Синтия Хэррод-Иглз

Девушка-индианка сказала что-то непонятное Нелл, беззвучно прохрипев, сумела медленно поднять руку и показать на свой рот. Лицо исчезло и снова появилось, на заднем плане послышался оживленный разговор на непонятном языке, а потом индианка медленно и совершенно отчетливо спросила.

– Ты – голодный.?

Нелл решила, что все это ей снится. Она снова прохрипела и покивала. Смуглое личико улыбнулось, и девушка сказала.

– Спать. Я – приносить еда.

Нелл решила отдаться на волю судьбы, помня слова миссис Колберт об индейцах. Возможно, они задумали какое-то ужасное злодеяние, только Нелл не могла поверить в это, глядя на лицо девушки. В доме между тем раздавались звуки – кто-то разводил огонь, готовил пищу, доносился запах дыма и запах еды, заполнявший ее полусон-полуявь, пока Нелл уже перестала понимать, что же в этом было реальным, а что – нет. Потом ее разбудила чья-то настойчивая рука, нет, две настойчивых руки, которые приподняли ее и поддерживали в таком положении. Затем появилась миска и в ней нечто, пахнущее едой настолько сильно, что Нелл даже затошнило. Молодая индианка произнесла всего одно, волшебное слово:

– Есть.

Она накормила Нелл несколькими полными ложками, а потом отрицательно покачала головой: сейчас для нее было достаточно и этого. Снова положив Нелл, девушка обошла вокруг постели, чтобы накормить кого-то еще, а потом, приостановившись, улыбнулась Нелл и многозначительно похлопала по своему животу.

– Рибьенок, – сказала она, кивая. Нелл слабо улыбнулась.

– Ребенок, – согласилась она и заснула. Девушка и двое других индейцев провели в доме несколько дней, пока выжившие не смогли передвигаться самостоятельно. И потом двое мужчин ушли, а девушка осталась присматривать за ними. Мужчины вскоре должны были вернуться, с мясом. Они отдали индейцам топоры и другие инструменты в обмен на еду, которую те принесли и еще должны были принести, а девушка помогала им переводить, если знаки не помогали. Индианка сообщила им свое имя, но они никак не могли выговорить его и поэтому называли ее Розой, что отчасти напоминало звучание непонятного имени.

Спустя две недели после сражения на Марстонской пустоши город Йорк сдался парламентским войскам во главе с Ферфаксом, и для Йорка на этом война закончилась. Однако положение Эдмунда, балансировавшего между двумя сторонами, оставалось шатким, ибо теперь, похоже, мало кто сомневался в том, что король в конце концов придет к соглашению с парламентом, и каковыми бы ни оказались условия этого соглашения – Эдмунду пришлось бы примириться с ними. Бешеная реакция некоторых солдат-мятежников на часовню побудила Эдмунда провести в ней кое-какие преобразования, чтобы новый их визит не принес еще большего ущерба. Он ободрал алтарь и часовенку Пресвятой Девы, припрятал украшения, включая старинную деревянную статую Богоматери, в потайной нише за стеной алтаря в часовенке Пресвятой Девы, где обычно в беспокойные времена хранились семейные драгоценности.

Мэри-Эстер и отец Мишель молча наблюдали за всем этим. Эдмунд был хозяином, и они ничего не смогли бы сделать. Ободранная и лишенная украшений, часовня по-прежнему была очень красивой со своими изящными веерообразными сводами, окнами-витражами и семейными надгробиями вдоль стен Но теперь Эдмунд еще и распорядился видоизменить порядок обедни, запретив членам семьи и слугам преклонять колени и креститься. Это было компромиссом, который Мэри-Эстер со всем пылом ее открытой души не одобряла. Ричарду все эти новшества должны были нравиться, но он находил в данной ситуации едва ли больше удовольствия, чем его мачеха.

Та сторона, которую он поддерживал, фала верх и, похоже, вполне могла в конечном счете выиграть и всю войну, и тогда королю пришлось бы признать новую религию. Теперь было очевидно, что Ричард обладал сильным влиянием на своего отца и сумел произвести перемены в доме, так что ему следовало бы быть на седьмом небе от счастья. Однако этот триумф не доставлял ему особой радости, в сражении с отцом и победе над ним было что-то неприятное. Всю жизнь отец был для Ричарда непоколебимой скалой, на которую он безуспешно кидался. Теперь же он был смущен, почувствовав, что эта скала сдвигается под его натиском. Кэтрин, у которой в прошлом году случился выкидыш, снова забеременела, и это тоже должно было бы радовать его, но он уже устал от Кэтрин, в особенности ему докучали ее нравоучения и вечное нытье. Беременность сделала ее раздражительной. Подробно Ричарду, для нее оказалось трудным совместить брак и беременность с непорочностью, и хотя именно она первая настояла на полном осуществлении сути их брачного союза, теперь Кэтрин была склонна винить его в своих неудобствах, намекая при этом, что это-де его распутная натура во всем виновата. По мере того, как увядала его безрассудная страсть к ней, увядала и ясность, которой, как ему казалось прежде, были пропитаны ее идеи. В значительной степени против собственной воли Ричард начинал постигать несообразности в ее философии, кристально чистый поток которой теперь очень сильно напоминал грязный ручей. Ричард стал замечать, что на самом-то деле Кэтрин более чем простовата и что в доме между тем имеется несколько весьма хорошеньких молодых служанок, которые взирали на него с волнующим уважением, и это его подбадривало и оживляло после нудных нотаций, жалоб и придирок жены.

И лишь одно событие принесло счастье в Морлэнд – пришло письмо, сообщавшее, что Анна, которую они считали погибшей, оказывается, жива и здорова, она вышла замуж за лейтенанта Саймондса, и, стало быть, по окончании войны двери родительского дома будут для нее открыты. У Эдмунда камень с души упал, ибо он мучительно винил себя в поступке Анны, а еще ему очень хотелось, чтобы прошло отчуждение между ним и его супругой, и тогда он смог хотя бы отчасти поделиться с ней своей радостью. Однако Мэри-Эстер, крепко обнимая Гетту, Эдмунда удостоила лишь холодным взглядом.

Гетта, хотя и обрадовавшаяся, что Анна оказалась жива-здорова, была сильно озадачена, что та вышла замуж за Сэма Саймондса, хотя любила Рейнольда, да так сильно, что даже рискнула переспать с ним и забеременеть. Она скучала по сестре, и жизнь ее теперь была тихой, лишенной почти всех развлечений. Поэтому у нее было вдосталь времени для размышлений. Сравнивая все это со своими чувствами к Карлу Хобарту, Гетта подумала, смогла бы она когда-нибудь, даже будучи беременной, выйти замуж за брата Карла. Нет-нет, себя она совершенно не представляла в подобной ситуации. Она лишь надеялась, что Анна любит Сэма, и он, вероятно, был настолько похож на своего брата, что сестра просто не могла не полюбить его. Ее же начинало беспокоить, что отец стал присматривать для нее партию. Гетта не знала, жив ли Карл или мертв, и могла вообще никогда не узнать о его судьбе, но ей не нужен был никто другой, и она не представляла, как будет сопротивляться, если отец подыщет ей мужа.