Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Парамонов Борис Михайлович

И. Т.: Как у Флоренского на картине Нестерова «Философы», где он изображен вместе с Сергеем Булгаковым.

Б. П.: Да, но прежде чем перейти к Флоренскому, еще кое-что о Лосеве – об отношении его к тому средневековому идеалу, который и Флоренский разделять будет. Тут мы должны коснуться одного странного документа, который получил название «Дополнение к „Диалектике мифа“». Исследователи склонны думать, что за эти дополнения и арестовали Лосева, когда он пытался вставить их в свою книгу уже после прохождения ею цензуры. Но в известном тексте «Диалектика мифа» этих дополнений нет, а есть те цитированные нами ернические эскапады, которые, мне думается, и были этими вставками.

Странность, даже некоторую недостоверность этого текста то еще соображение усиливает, что это вроде как признания Лосева на допросе, протокол этого допроса. Что тут он сам говорил, а что вписал следователь, не всегда понятно. Есть и совсем недвусмысленные признаки протокола: например, Лосев говорит, что ему в эмиграции ближе всего правое крыло монархизма. Похоже на самооговор, чего и добивались в НКВД от арестованных. Вообще, все как-то спрямлено, как бы вульгаризовано. С другой стороны, нетрудно и представить под этими словами подпись Лосева. Вот, например, такое:

Я… утверждаю, что феодальный строй и его идеология стремились не к эксплоатации трудящихся, а к истине – так, конечно, как это тогда понималось. Истина, которую исповедует феодальный строй, есть Церковь и послушание ей. Тайна векового крепостного права есть тайна послушания и отказа от своей воли, во имя спасения души, через послушание истине, идеей и душой крепостного права является не эксплоатация трудящихся, но спасение души и церковные догматы. Надо помнить, что крепостничество есть вовсе не то, что клевещут на него либералы всех стран и народов.

Средневековые крепостные отличаются от античных рабов так же, как икона отличается от статуи, как личность от телесного организма, как музыка духовных далей от физически осязаемой вещи. Крепостной мыслится принципиально свободным: он личность, а не вещь. Его подневольное состояние отнюдь не есть рабское состояние.

Ну, что тут можно сказать? Лосев выступает большим реакционером, чем царское правительство, которое ведь отменило крепостное право. Это такой антиисторизм, что и Платону не снился.

Или вот рассуждения Лосева об иудаизме, о евреях, исходящие из анализов древней каббалы. Гэбист, поди, и не знал о ее существовании, а Лосев, известно, ее изучал с помощью Б. Г. Столпнера – философа, оставшегося малоизвестным, потому что он в основном не писал, а говорил, выступал на всякого рода интеллектуальных собраниях. Лосев склонен был считать еврейство порождающим лоном, с одной стороны, христианства, а с другой – либерализма, социализма и анархизма. Цитирую:

Израиль хочет создать себе спасение своими собственными руками, поэтому израильская стихия и лежит в основе новоевропейской культуры. Возрождение, просвещение, революция – все это имеет под собою опыт сведения благодати, которая дается даром и по неизвестному определению, на естественные усилия человека, которые должны быть вознаграждены по справедливости и в которых нет ничего таинственного, но все телесно и чувственно-реально. Каббала есть принцип человеческого естества, активно направленного против стихии благодати.

Каббала есть обожествление и абсолютизация Израиля. Израиль – принцип отпадения от христианства и оплот всей мировой злобы против Христа.

Израиль – проклятие всего христианства, народ, гонимый, избиваемый всем светом и христианами прежде всего, предмет самой черной, самой глубокой злобы всех самых высоких представителей христианства. Но что же в результате всего этого. В результате «весь Израиль спасется», как гласит таинственное пророчество Апостола.

И заключительная формула, кода: «Еврейство со всеми своими диалектическо-историческими последствиями есть сатанизм, оплот мирового сатанизма».

И. Т.: Борис Михайлович, так что же получается у Лосева, если он и христианство считает порождением еврейства? Где тут правда, а где сатанизм?

Б. П.: Полагаю, что Лосев ценил и любил не столько христианство, сколько феодализм, средневековье с его насильственно организованной жизнью, с установкой на тотальную организацию человеческого бытия. Своеобразный эстетизм средневековья.

И. Т.: Что и молодой Мандельштам чувствовал, писавший о «физиологически гениальном средневековье».

Б. П.: Ну да, эстеты, эстетизм, всегда стремящийся к тотальности формы, оформления, вот к этой самой скульптурной выразительности.

Лосев ценит то, что было общего у средневековья с любимым его Платоном – автором всемирно тоталитарного проекта, справедливо названного первой коммунистической утопией. Которая и осуществлялась посильно в России. Которую и одобрял, и как бы корректировал Лосев, указывая коммунистам на их непоследовательность. Опять же о театре вспомним, которого не должно быть в коммунистическом обществе равных. Ну или вот об искусстве в целом из «Очерков античного символизма и мифологии»:

Ни Средние века, сурово подчинявшие себе всякое искусство ради услужения себе, ни, наконец, русский коммунизм, признающий всерьез только пролетарское искусство, – органически не могли и не могут допустить свободного искусства и незаинтересованного, бескорыстного наслаждения. Свободное искусство могло существовать только в эпохи развала того или иного культурно-социального режима, когда этот режим кормил революционеров, а революционеры, пользуясь его культурными и экономическими ресурсами, разрушали его и подготавливали революцию. <…> Но так не может быть в сильном и крепком режиме, не умирающем, но рассчитывающем на долгую жизнь. Всякую такую «свободу» в Средние века сжигали, а теперь расстреливают.

То есть такая репрессия эстетической культуры и требуется в организованном обществе. Лосев призывает правителей, платоновских мудрецов в советском обличье не забывать об этом. Тут же он говорит, что и науку такой идеал требует взять в колодки, особенно экономическую науку: платоновским мудрецам (монахам, как называет их Лосев) совершенно чужды экономические интересы.

Повторяю, чтение этих пассажей у Лосева вызывает мысль о провокативности его мысли: то ли он разоблачает полную нежизненность платоновского или средневекового идеала, то ли призывает на них ориентироваться. Лосев – человек двоящегося сознания, и в каком-то – очень значительном! – отношении типичный декадент Серебряного века.

Ну и теперь можно к Флоренскому перейти – еще одной культовой фигуре постсоветского культурного возрождения. Принято этим фигурам поклоняться, этим иконам молиться. Началось это еще в советское время, вместе с робкими попытками заполнить лакуны в знании дореволюционной русской культуры. Начинали помаленьку печатать тексты Флоренского, некоторые из них в изданиях Русской православной церкви, некоторые и в светской советской печати. Помнится, работа Флоренского об иконах с их обратной перспективой была напечатана и вызвала всеобщее оживление. Действительно, замечательная работа: Флоренский показал, что обратная перспектива на православных иконах – это не от неумения средневековых иконописцев, это прием, собственная, автономная эстетика. Культуролог Флоренский, что и говорить, замечательный. Тут же начались и экскурсы в собственно философию Флоренского. С этим даже связан небольшой тогдашний скандальчик – статья Ренаты Гальцевой о Флоренском в пятом томе позднесоветской философской энциклопедии. Статью эту сочли апологетической: как же можно восхвалять попа в советской печати. Тогда же Гальцева защитила докторскую диссертацию на тему о русском утопизме: трех философов взяла – Бердяева, Шестова и Флоренского. Тут еще какая деталька просматривалась: Гальцева – новообращенная христианка, склонная поэтому к некоторой ортодоксальности, и вот именно у Флоренского этой ортодоксальности она не обнаружила, чуть ли не поставила под сомнение его христианство.