Пир в одиночку - Руслан Киреев

Не пережил… Умер четыре дня назад, в самый канун праздников, а на праздники газеты не выходили, народ разъехался по дачам сажать картошку (вся Москва, страшась голодной зимы, сажала картошку), поэтому чудовищная весть настигла К-ова с таким опозданием. Он все допытывался: не ошибка ли, тот ли это С. – фамилия-то распространенная, с полдюжины писателей носили эту фамилию, – но оказалось: тот. Похороны завтра, отпевание в два… «В два?» – переспросил он, а в голове прошмыгнуло – и он за это будет грызть себя долго, – что в два как раз выплата компенсации. Сосредоточившись, подробно записал, где и какая церковь: Троицы, ехать от Киевского вокзала в сторону «Мосфильма» – он эту часть Москвы знал плохо. Да и что, кроме центра, знал! – центра и своего, разумеется, района, самого дальнего, северного, куда вели, но так и не довели метро, бросили, полувырытое, заморозили, как замораживали, чаще всего без надежды на воскрешение, те же книги и те же фильмы.

Обычно даже близким приятелям не звонил без крайней нужды, но тут было невмоготу, и он принялся в возбуждении накручивать телефон. Одни не отвечали, для других это не было новостью – смирились, свыклись (за четыре-то дня!), говорили спокойно в прошедшем времени: «был… писал…», – и лишь один ахнул, посокрушался, затем стал выяснять, что за странный такой адресок, по которому дают завтра компенсацию. «Тебе-то, – спросил, – звякнули?» – и К-ова вновь уколол стыд за ту прошмыгнувшую мысль.

Ложась спать, взял с полки книгу С., но читал не подряд, а кусочками, то и дело отрываясь, и все время видел перед собой большое, загоревшее, со светлыми глазами лицо. Когда, интересно, разговаривали последний раз? Не мельком встречались, не перебрасывались на ходу словом-другим, а именно разговаривали, беседовали, с толком и вкусом, – когда и где? И вдруг осенило: в Америке! Ну да, в Америке, в Вашингтоне, три года назад – ровно три! – на литературной конференции. Ни К-ов, ни С. не были избалованы подобными вояжами, а тут вдруг – этакий фарт, но С., заядлый охотник, долго колебался, лететь ли, ибо – вот незадача! – конференция в Вашингтоне совпала по времени с открытием в Подмосковье охотничьего сезона.

Полетел… К-ов, правда, не помнил его на трибуне, зато перед глазами стояло, как сидит на солнышке возле их скромного отеля, в рубашке с распахнутым воротом (на груди волосы курчавятся), в мягких домашних тапочках, семечки грызет и – такое блаженство на темном большелобом лице, такое спокойствие и умиротворенность…

Все, разумеется, экономили каждый доллар, питались в дешевой корейской забегаловке, а чаще – в номерах у себя, продуктами из соседнего магазинчика, тоже корейского, С. же позволил себе роскошь неслыханную: заказал, слегка в подпитии, телефонный разговор с Москвой – по жене, видите ли, соскучился! Голос жены возжаждал услышать? И услышал («Будто, – удивлялся, – с соседним домом говоришь!»), что влетело ему чуть ли не в половину валюты.

Был ли он верующим человеком? Бог весть, об этом никогда не говорили, да и в прозе его, в рассказах его и повестях (а это были, в основном, рассказы и повести о любви; не о страсти, не об ослеплении, а о глубокой, трудной, не первой, как правило, а уже на излете жизни любви), – в исполненной скрытого напряжения прозе его К-ов не припоминал что-то пассажей на религиозную тему, но его ничуть не удивило, что вместо традиционной литературной панихиды состоится отпевание. Найти бы только эту самую церковь… Не заплутать… Он хорошо помнит, что такое опасение мелькнуло еще вечером, накануне, когда, отложив книгу, погасил наконец свет, – или даже не столько, может быть, опасение, сколько предчувствие, будто уже тогда что-то предвещало, что не попадет он в церковь Троицы у смотровой площадки (площадку назвали в качестве ориентира), не будет допущен. Именно так: не будет допущен, но, возможно, тревожная мысль эта явилась уже после, на другой день, когда, нервничая, бежал с букетиком гвоздик и складным зонтом в кармане по широкой безлюдной улице, то ярко и плавно освещаемой ненадолго солнцем, то вновь уходящей в тень. Была середина дня, но что на той стороне, где тянулась высокая металлическая ограда, что на этой, обрывающейся в лесистую низину, – ни души, все точно вымерло, лишь пролетали изредка с быстрым свистом машины да шелестела на деревьях молодая листва. Время от времени он подымался на цыпочки, надеясь увидеть впереди белый, с золотым крестиком купол, но ничто не белело и ничто не золотилось за сочно-зелеными кущами.

Собственно, путаница началась еще у Киевского вокзала, когда одни твердили, что к церкви Троицы идет седьмой троллейбус, другие – семнадцатый, и он, поскольку седьмого все не было, вскочил в семнадцатый, благо что тот, что другой шли в нужном ему мосфильмовском направлении. Потом, как выяснилось, седьмой сворачивал налево – туда-то, растолковали уже в троллейбусе, ему и надобно; успел выпрыгнуть на последней перед поворотом остановке, чуть не зажатый дверьми, к полетел по этой идущей наискосок, безлюдной, будто из сюрреалистического фильма улице, но все сомневался: туда ли? – а было уже два, больше, чем два! – и, когда увидел внизу под кусточком трех мужиков с бутылкой, то, как ни кощунственно, чувствовал, говорить с забулдыгами о таком, спросил-таки с нарочитой грубоватостью, нет ли здесь поблизости церкви.

Все трое повернулись и смотрели на него, задрав головы – не расслышали? – и он повторил вопрос, только еще громче, почти выкрикнул. Опять молчание… С досадой дальше зашагал, но тут донесся, вот только не от кусточка, под которым пили, а словно издали откуда-то, женский немолодой голос: «Церковь, что ли?» Женский! Приостановившись, в растерянности на мужиков глянул – те сидели, как на картинке, в прежней позе; один, в желтой курточке, неподвижно ухмылялся во весь рот, двое других хранили торжественную серьезность. И снова: «Церковь?» – но теперь он явственно различил, что это ему – с другой стороны улицы.

За металлической оградой стояла бабуся в платке – ах, как обрадовался он, увидев, ее, как бросился было через дорогу с траурными своими цветочками, но машины, до сих пор пролетавшие с паузами, вразброс, шли теперь одна за одной – и легковушки, и большие, в зеркалах и никеле, интуристовские автобусы, и неуклюжий, небыстрый, приземистый синего цвета троллейбус, та самая заколдованная семерка, которую он тщетно ловил у Киевского вокзала.

Наконец, ему удалось перебежать. Словоохотливая, в белом платочке, весьма богомольная на вид старушенция, неизвестно что делающая за высоким забором (уж не свыше ли послали, придет ему после в голову, – дабы не допустить его, непосвященного, на великое таинство?), – старушенция объяснила, что церковь есть тут, только он, милок, не туда забрел, это там вон… «Троицы?» – уточнял на всякий случай возалкавший Бога. «Троицы, милок, Троицы!» – и поведала с подробностями, как добраться.