Легенды Мира Реки. Тайны Мира Реки: Рассказы - Филип Фармер

— Если мы больше не встретимся, милая Маргарет, — шептал ей Вилл, стоя рядом с ней в кулисах в то время, как разворачивалась первая сцена пьесы, — я хочу, чтобы ты руководила труппой. Тебе все доверяют. Ты разбираешься в практических делах нашего сообщества и можешь улаживать дрязги лучше, чем любой из троих моих собратьев-драматургов. Кое-кто немного поворчит, но в конце концов тебе будут только благодарны за то, что ты их избавишь от каждодневных мелких забот.

— Почему ты тогда сам выполняешь эти обязанности? — спросила Маргарет, пытаясь сохранить легкомысленную интонацию, устраиваясь поуютнее в сгибе его локтя. Он обнял ее.

— Я получаю удовольствие, выполняя их, — весело произнес Вилл. — Взываю к твоему милосердию, дорогая моя, ты это уже знала. Иди. Твоя реплика. Прощай. Пока мы снова не встретимся. Я люблю тебя.

С поцелуем на устах она пробралась вперед, чтобы спрятаться за высокой задрапированной ширмой, которая изображала поросшую мхом скалу. Он ощущал на губах вкус ее слез и пытался отогнать все сожаления, прилаживая на место фальшивую бороду и совершая преображение из драматурга в волшебника.

Представление продолжалось с большим успехом. Сонг Хай в роли Миранды выглядела вполне изящной. Ею сильно восхищались в первом ряду, где между консулами свободно циркулировало вино в больших глиняных кружках, перепадало и их преданным приверженцам, и гостям. В перерыве между кружками один из мужчин громко воскликнул, что он бы хотел приобрести ее для себя. Фарфоровые щеки девушки вспыхнули, и она содрогнулась, но, прирожденная актриса, без всякой паузы продолжала декламировать свою роль. Маргарет в роли Сикораке, матери Калибана, которую можно было видеть только в тени, когда ее отвратительный сын впервые упомянул ее, выбралась из-за своей скалы и исчезла за кулисами. Она отправилась на пристань, чтобы приготовить корабль к отплытию и собрать всех младших членов труппы, если ей не помешают это сделать люди Капоне.

Как и было договорено, каждый член труппы по очереди уходил. Сначала Калибан, потом придворные, потом Миранда и Фердинанд, и, наконец, танцующий дух Ариэля, оставив Просперо одного, величественно стоящего во мраке, освещенным единственным факелом, который он держал в руках, если его помощники достаточно быстро смогут работать, большие сценические фонари можно будет унести, завернутыми в паруса, на сходни. Если не смогут — все это оборудование останется вместе с Биллом.

К настоящей минуте другие кораблики, без сомнения, уже тихонько отплыли от причалов, повернув паруса по ветру. Они поплывут не туда, куда надо, следуя дуновению ночных ветров, а не дневных, но, раз они уже будут далеко, их никто не остановит. Вилл понимал, что только оппортунизм отдал его и его труппу в руки Триумвирату, что только он один должен расплатиться за ту ошибку, что они высадились здесь. Если обращение с ним Триумвирата будет слишком жестким, ему придется всего лишь вызвать у себя роковой сердечный приступ, и тогда к утру он будет свободен — где-нибудь в другом месте. Без своей любимой труппы, но все-таки он будет свободен, чтобы начать заново.

Наконец, наступило время для эпилога. Сцена была пустой и темной, только Вилл, освещенный, как фокусная точка. Он должен удержать внимание своих зрителей достаточно долго, чтобы быть уверенным, что все свершилось благополучно.

Он шагнул вперед, на авансцену, зная наощупь, как близок он к самому краю, как будто бы он на этой сцене родился. Речь Просперо прозвучала как мольба к Триумвирату. В ней говорилось о его обстоятельствах, как будто бы была написана специально для сегодняшнего случая. Вилл молча прочистил горло и начал:

«Разрушены все чары, и отнынеЗавишу я от слабых сил моих.Оставите ль вы здесь меня в пустыне?Увижу ль я Неаполь и родных?Мой брат прощен, я — снова на престоле:Останусь ли я здесь по вашей воле?Заклятия вы разорвите круг,И бремя уз падет от ваших рук.Участья дух пускай благоприятноПовеет вновь, наполнив паруса,Иль мой корабль погибнет безвозвратно.Нет духов у меня, и чудесаЯ силой чар творить не в состояньи,Я, как колдун, виновный в волхованьи,Жду гибели — когда от злой судьбыСпасенья не даруют мне мольбы,Несущие для всех грехов прощенье.Как для себя вы ждете отпущеньяВсех ваших вин, так с вами нарядуСебе от вас я оправданья жду».[34]

Царственным жестом Шекспир перевернул факел и выпустил пламя на сцену у своих ног, посылая в полной темноте сигнал своим кораблям отчаливать. Он испытал острое, точно после удара ножа, сожаление, ощущение, что последняя вульгарная искра от его факела будет окончанием его драматической карьеры. Завтра его жребием станут зависимость от грааля, голод и безысходность. Не станет больше Шекспира, писателя, директора, менеджера шекспировской компании Малого Стратфорда. Он стоял, ожидая, чтобы стража подошла и взяла его.

В течение долгого-долгого мгновения публика молчала. А потом грянули аплодисменты, вырастая из нескольких робких ударов ладонями, от которых пошло эхо, словно удары дождя по крыше, преображаясь в истинный гром одобрения. Стоя со склоненной головой, он принимал все это как свою лебединую песнь.

Овация не прекращалась. Когда аплодисменты все продолжались и продолжались в темноте, Вилл почувствовал надежду. Может быть, не было нужды ему оставаться после всех. Может быть, его чары смогут удержать их на долгое время. Вилл поднял взгляд. Если этот оглушительный звук будет продолжаться еще в течение нескольких ударов его сердца, у Вилла будет масса времени, чтобы добежать до корабля. Попробовать стоит. Он ведь знал каждый дюйм сцены, даже в темноте. Подняв полы своего одеяния выше бедер, он отступил от лежащего факела и тихонько побежал от сцены влево.

Позади него продолжались бурные аплодисменты, крики:

— Автора! Автора!

Ритмический топот ног звенел по опушке.

«Эх, Вилл, — подумал он, — ведь это самый прекрасный момент твоей карьеры, — и ты со всех ног от него удираешь. О, все же, если бы ты остался, — да ведь это были бы самые продолжительные вызовы, какие ты только знал!»

Вдалеке от сцены его глаза начали привыкать к темноте. Он видел, как мерцают звезды сквозь пелену дыма, идущего от деревенских хижин. Стуча босыми ногами по центру города, он отыскал маленькую тропинку, ведущую к набережной. Стражи там не было. Очевидно, Капоне сказал правду, когда уверял, что все — или почти все — будут допущены на сегодняшнее представление. А уж на набережной, возле кораблей, непременно будет ждать стража. Он мог надеяться только на то, что милиция с ними поладила.