Золотой Лис - Уилбур Смит

Они ворвались в главную мечеть и схватили четырнадцатилетнюю дочь имама. Ей выкололи глаза, вырезали язык, затем насыпали во влагалище пригоршню красного острого перца и отвезли обратно в дом отца. Ее заперли в одной из комнат, а у дверей поставили стражу. Родителей заставили сидеть на корточках у самой двери и слушать предсмертные вопли дочери.

Сыновей абуны, архиепископа Коптской церкви, привели в один из революционных трибуналов и подвергли изощренным пыткам. Их стопы и кисти рук были раздроблены в стальных тисках, через тела пропустили электрический ток. Им выдавили глаза и оставили их болтаться на зрительных нервах у щек. Им отрезали гениталии и засунули в рот. Затем их отвезли к дому и бросили у входной двери. Опять же родителям запретили забрать тела и похоронить по христианскому обычаю.

Радио и телевидение с утра до вечера обличали упадничество и реакционность церкви, а когда муэдзин начал свою службу, у входа в мечеть правоверных уже поджидали каратели. Но те предпочли остаться дома.

— Ну вот, теперь все сыновья Брута мертвы, — сказал Абебе Району, когда они проезжали по притихшему городу.

— Еще не все, — возразил Рамон; Абебе повернулся и пристально посмотрел на него. Он сразу понял, что имел в виду Рамон.

— Это необходимо сделать, — настаивал Рамон. — Тогда обратного пути уже не будет. Древнее буржуазное табу будет уничтожено навсегда, подобно тому, как это произошло на гильотине на площади Согласия или в русском подвале, где были умерщвлены царь Николай и его семья. Как только это произойдет, революция станет необратимой.

— Кто это сделает? — спросил Абебе, и Рамон ответил, ни секунды не колеблясь:

— Я.

— Что ж, пожалуй, так будет лучше, — согласился Абебе и отвернулся, чтобы скрыть облегчение, которое он испытал. — Сделайте это как можно быстрее.

И вот Рамон ехал по старым кварталам города. Он сидел за рулем открытого «джипа»; кроме него в машине никого не было. Улицы были безлюдны; по дороге ему попадались только революционные патрули. Окна домов были закрыты ставнями и задернуты занавесками. Ни одно лицо не выглядывало из окон; ни в одном дворе не резвились ребятишки; из-за запертых дверей глиняных хижин не доносилось ни единого звука; не было слышно ни голосов, ни смеха.

Повсюду на потрескавшиеся, выщербленные стены были прилеплены все те же революционные плакаты: «Да здравствует Красный Террор!»

Улицы не убирались с самого начала Красного Террора. Все было завалено мусором; сточные канавы переполнились, и нечистоты текли прямо по мостовой. На каждом углу, подобно связкам дров, громоздились тела жертв Террора. Непомерно раздувшиеся, изрешеченные пулями, они уже ничем не походили на человеческие. Наполнившиеся трупным газом животы растягивали их одежду, пока она не лопалась по швам; кожа покрылась красными пятнами и почернела под палящим солнцем. Единственными живыми существами вокруг были вороны, а также коршуны и грифы-стервятники, пировавшие на грудах трупов, и жирные обожравшиеся крысы, выскакивавшие из-под самых колес «джипа».

Рамон замотал рот и нос шелковым шарфом, чтобы уберечься от зловония, но во всем остальном то, что он увидел вокруг себя, оставило его совершенно равнодушным; он чувствовал себя полководцем деловито осматривающим кровавое поле боя.

Хижина находилась в самом конце убогого переулка, столь же грязного и зловонного, как и весь город; у двери дежурили два охранника. Рамон вылез из «джипа» и направился к ним, осторожно пробираясь через скопившиеся перед домом отбросы; они узнали его и почтительно отдали ему честь.

— Я снимаю вас с поста. Вы свободны, — заявил Рамон.

Он подождал, пока они дойдут до противоположного конца переулка, затем открыл дверь и, нагнувшись, чтобы не задеть головой за низкую притолоку, перешагнул через порог.

Внутри царил полумрак, и он снял свои солнечные очки. Стены были побелены, но на них не было ничего, кроме серебряного коптского креста, висевшего над кроватью. Каменный пол был устлан тростниковыми циновками. В комнате стоял затхлый запах болезни и старости. На полу у подножия кровати сидела старуха. Увидев Рамона, она жалобно заскулила и натянула на голову капюшон своего ветхого плаща.

— Уходи. — Он махнул рукой в сторону двери; не открывая лица, она поползла к выходу, беспрерывно кланяясь, скуля и подвывая от ужаса.

Рамон ногой захлопнул за ней дверь и бросил взгляд на того, кто лежал на кровати.

— Негус Негуста, царь царей, — с холодной иронией произнес он; старик пошевелился и поднял на него глаза.

На нем был чистый белоснежный халат, но голова его была обнажена. И он был худ, худ до неправдоподобия. Рамон знал, что груз прожитых лет тяжким бременем лег на его плечи, что он страдает от простатита, что его пищеварение полностью расстроено, но болезни никак не сказались на ясности его разума. Ступни и кисти рук, беспомощно торчавшие из-под складок его белого халата, были маленькими и тонкими, как у ребенка. Сквозь желтую восковую кожу отчетливо виднелась каждая крохотная косточка. Отросшие волосы и борода настолько обесцветились от времени, что приобрели платиновый оттенок. На его лице, казалось, не осталось ни грамма плоти, так что нос стал по-орлиному тонким и заостренным. Рот впал, десны обнажились. Желтые зубы были чересчур большими по сравнению с мелкими изящными скулами и надбровными дугами. И на этом изможденном лице светились огромные глаза, черные как смоль, одухотворенные, как у библейского пророка.

— Я узнал тебя, — тихо сказал он.

— Мы прежде никогда не встречались, — возразил Рамон.

— И все же я хорошо знаю тебя. Я узнаю твой запах. Мне знакомы каждая черточка твоего лица, каждый звук твоего голоса.

— В таком случае кто я? — столь же негромко спросил Рамон.

— Ты идешь во главе легиона тебе подобных — и имя тебе Смерть.

— Ты умен и проницателен, старик, — сказал Рамон и сделал шаг к кровати.

— Я прощаю тебе то, что ты делаешь со мной, — произнес Хайле Селассие, Негус Негусти, император Эфиопии. — Но я не могу простить тебе того, что ты сделал с моим народом.

— Отправляйся к своему Богу, старик, — сказал Рамон и поднял подушку с постели. — Этот мир больше не для тебя.

Он прижал подушку к лицу старика и всем своим весом навалился на нее.

Агония Хайле Селассие напоминала конвульсии птицы, попавшей в силки. Худые пальцы бессильно хватали руки Рамона. Он извивался, халат задрался выше колен. Его ноги были тощими и черными, как высушенный табак, а большие коленные чашечки нелепо выпирали под тоненькими бедренными костями.

Постепенно будоражные движения слабели; затем из-под халата вытек маленький ручеек; это означало, что его сфинктер расслабился и кишечник с мочевым пузырем опорожнились. Прошло целых пять минут после того, как старик окончательно затих, прежде чем Рамон поднялся наконец с подушки. Его охватил почти религиозный экстаз. Ни один поступок за всю жизнь не приводил его в такое приподнятое состояние. Его переполняла глубочайшая удовлетворенность; она была и физической, и эмоциональной, и духовной, и в то же время сексуальной.