Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

Такие неточности нетрудно заметить. Интереснее случаи, когда неточности или преувеличения возникают под влиянием концепции автора. Вот такое место: говоря о 1935 г., она пишет, что тогда латынь «как ненужный, мертвый язык не изучали нигде». Фактически это неверно: в МИФЛИ в те годы латынь преподавали не только филологам, но и историкам, и в программу воссозданного за год до того исторического факультета МГУ этот язык входил тоже. Но Антоновой важно подчеркнуть, что в те годы в Москве презирали древность и предпочитали современность, выходя за рамки разумного. И художественный образ накладывается на реальные воспоминания (сама Антонова немного раньше, в конце 20-х гг. получила историческое образование, сокращенное до трех лет, без латыни), создавая законченную картину.

Автор воспоминаний, безусловно, исходит из своих взглядов времени их написания, а было что переоценивать. Как пишет Антонова, в детстве и юности, «живя в кругу друзей моей мамы, члена РСДРП(б) с 1904 г., я верила, что все большевики – кристально чистые, самые благородные люди на земле и если что-то мне кажется неверным, то это, очевидно, потому, что мне не дано постигнуть глубокого тайного смысла, понятного всем другим. Вступление в партию было моей самой заветной мечтой». Потом взгляды стали меняться, начиная с периода высылки Антоновой в Сибирь в 1937–1939 гг. (как раз из-за матери, арестованной за былое участие в оппозициях), вступить в партию она сначала не могла, а когда в 50-е гг. это стало можно, уже не хотела. А к 1991–1992 гг. Кока Александровна всем сердцем принадлежала к лагерю, который тогда называли демократическим.

Оценки советского периода нашей истории, завершившегося в период публикации воспоминаний, как положено, резко критические. Где-то здесь она дает бесспорные, но обычно не оригинальные оценки, где-то следует стереотипам и расхожим мнениям публицистики тех лет. Скажем, она пишет: «Психически больные, люди “с бзиком” всегда были и будут. Однако обстановка в стране может сделать их страшными, как Лидию Тимашук, якобы вскрывшую подлый заговор врачей-евреев». Антонова просто повторила, что тогда писали в газетах, хотя позже выяснилось, что Тимашук совсем не была страшной женщиной, а профессор, у которого она обнаружила (кажется, даже справедливо) неверный диагноз, не был евреем, и лишь потом она против своей воли оказалась жертвой политических игр. И далее она повторяет версию СМИ тех лет: «В последние дни Сталина подготавливалось массовое выселение евреев в Биробиджан», что потом также не подтвердилось. Но здесь, конечно, трудно было разобраться, где правда, а где выдумка, и в повторении того, о чем везде говорили, нельзя обвинять Коку Александровну. Хуже, например, когда она вслед за некоторыми публикациями тех лет давала односторонне резкие оценки деятельности по созданию в 20–30-е гг. новых алфавитов для народов Средней Азии (см. о ней очерк «Дважды умерший»), видя в ней лишь «разрыв с прежней культурой» и стремление «разъединить между собой» разные народы. Здесь она, видимо, повторяла конъюнктурные высказывания среднеазиатских интеллигентов в конце 80-х гг., ставивших задачу отойти от русской культуры и советского наследия как можно дальше. Но все же Антонова пишет не только об этом, иногда выходя за пределы «перестроечных» стереотипов.

И политическая ориентация, и человеческий характер автора мемуаров способствовали самому жанру, в котором они в значительной степени выдержаны. Это жанр анекдота, причем слово «анекдот» здесь имеет не исходное значение исторического рассказа, а обычное современное значение. Антонова жила в эпоху, когда анекдот служил оппозиционно настроенным интеллигентам вроде нее средством борьбы с официозом и разного рода начальниками от генерального секретаря до непосредственного начальства. В кругах, в которых вращалась Кока Александровна, анекдоты сочинялись, приспосабливались к новым условиям, освежались и передавались дальше. И ее мемуары, в которых автор сознательно старается подальше отойти от всего официального, во многом – набор анекдотов. Иногда это анекдоты в чистом виде, особенно когда речь идет о том, что сама Антонова не видела. Иногда это истории, которые происходили с самим автором, более близкие к реальности, но расцвеченные анекдотическими деталями и очищенные от всего лишнего.

В основе анекдота лежит либо реальная ситуация, либо какое-то реальное свойство (например, характера того или иного человека), для иллюстрации которого придумывается ситуация, которой не было. А дальше анекдот переходит от одного человека к другому и видоизменяется, приобретая законченность: отсекаются лишние детали, слишком специфичный контекст событий меняется на ходовой, менее типичное заменяется более типичным, а анекдотические свойства чьего-то характера заостряются, иногда теряя правдоподобие. Соавторы анекдота, которых писатель Ф. Кривин назвал «народными исказителями», стихийно преобразуют его.

В воспоминаниях Антоновой приводится один анекдот, для которого я случайно могу восстановить прототип, поскольку мой отец наблюдал реальную ситуацию и не раз рассказывал при мне о ней. Сначала вариант Коки Александровны: «В Ташкенте сразу после войны были в один день арестованы в центральной газете Узбекистана “Правда Востока” главный редактор, дежурный редактор, корректор и наборщик за то, что в поздравительной телеграмме Тито (еще коммунистического вождя, а не “кровавого палача”, каким он был объявлен у нас через два с половиной года) Сталину в обращении, в слове “главнокомандующему” выпала буква “л”».

Мой отец наблюдал историю с выпавшей буквой «л» не в Ташкенте и не после войны, а в конце 1941 г. в Чкалове (ныне Оренбург), где тогда работал в обкоме. Когда ошибка в областной газете обнаружилась, срочно созвали бюро обкома, где решали два вопроса: как с наименьшими потерями выйти из положения и что делать с виновным главным редактором. Решили задержать не реализованную часть тиража, но воздержаться от изъятия того, что уже разошлось, дабы не привлекать внимания. А редактора (фамилия его, кажется, была Рябов) подняли с постели, где он отсыпался после сдачи номера, привели на бюро и за несколько минут исключили из партии и сняли с должности; потом дополнительно решали, как его трудоустроить.

Весьма вероятно, первым звеном в цепи был как раз мой отец, лично далекий от семьи Антоновой, но связанный с тем же кругом московских историков (он работал в академическом Институте истории с ее мужем). Видимо, он уже после войны рассказывал случай из жизни. А дальше рассказ пошел от одного к другому, и «народные исказители» придали анекдоту в одном смысле черты анекдота в другом. Были отсечены лишние детали вроде манипуляций с тиражом, события приблизили во времени и перенесли из мало кому известного Чкалова в Ташкент, где многие историки побывали в эвакуации, добавлен еще не фигурировавший в газетах 1941 г., но позже ставший актуальным Тито, а, главное, для большей типичности исключение из партии с последующим трудоустройством заменилось арестом. Сейчас многие люди, не жившие в сталинские времена, всерьез думают, что тогда все наказания сводились к расстрелу или лагерю, но того же требовала и законченность анекдота (впрочем, я знаю судьбу главного редактора, но последствия для корректора и наборщика мне не известны).