Августовские пушки - Барбара Такман

В ту ночь французы взорвали все железнодорожные мосты в округе. Зная, что нужно задержать врага, и мучаясь сомнениями, что, может быть, завтра им самим эти мосты понадобятся для наступления, они откладывали их уничтожение до самого последнего момента — и иногда опаздывали.

Самая большая сложность заключалась в том, чтобы выделить каждой части, от корпуса до полка, с их обозами, артиллерийским и кавалерийским сопровождением, свои пути следования и линии связи. «Вместо того чтобы уступить дорогу транспортным повозкам, пехота топчется на перекрестках», — жаловался интендантский офицер. Отступая, части должны были перестроиться, снова собраться под свое знамя, доложить о потерях, получить пополнения в солдатах и офицерах из тыловых резервов. Только в один IV корпус армии Рюффе из резервных сборных пунктов было направлено 8000 человек, четверть его состава, чтобы рота за ротой восстановить потери. Среди офицеров, приверженцев доктрины élan, начиная от генерала и ниже, потери были огромными. Одной из причин разгрома, по мнению полковника Танана, офицера штаба 3-й армии, было то, что вместо управления боем из соответствующего места в тылу генералы отправлялись на фронт и находились в передовых цепях; «они исполняли функции капралов, а не командиров».

Наученные горьким опытом, французы теперь прибегали к другой тактике. Они окапывались. Один полк под палящим солнцем, скинув мундиры, целый день рыл траншеи для ведения огня стоя. Другой, получив приказ окопаться и организовать оборону в лесу, провел ночь спокойно и покинул позиции в четыре часа утра, «почти сожалея, что не пришлось сражаться… так как теперь мы уже злы на непрестанное отступление».

Стремясь уступить как можно меньше территории, Жоффр намеревался закрепиться как можно ближе к участку прорыва. Рубеж, который он указал в Общем приказе № 2, проходил вдоль Соммы, приблизительно в 50 милях от канала Моне и Самбры. Пуанкаре сомневался, не обманывает ли Жоффр самого себя в своем оптимизме, так как были и другие, кто предпочел бы, чтобы этот рубеж отстоял дальше, ведь тогда будет время укрепить фронт. В Париже с самого дня разгрома считали, что фронт не минует города, но Жоффр об этом и не думал, а во Франции не было никого, кто рискнул бы потребовать ответа у Жоффра.

В правительстве царила суматоха. Министры, как говорил Пуанкаре, находились «в состоянии оцепенения»; их заместители, по словам Мессими, в «панике, налепившей на лица маску страха». Не имея прямого контакта с фронтом, без свидетельств очевидцев, ничего не зная о стратегических военных планах, завися от «лаконичных и малопонятных» коммюнике генерального штаба, от слухов, предположений и противоречивых сообщений, они несли ответственность перед страной и перед народом, не имея власти над военными, чтобы через них влиять на ход войны. За прилизанными и отлакированными фразами доклада Жоффра Пуанкаре сумел разглядеть острые углы правды — «признание вторжения, поражения и потери Эльзаса». Президент считал своим долгом рассказать стране факты и подготовить народ к «тройному испытанию», которое ждало впереди. Но он еще не осознавал, что более срочной была необходимость подготовить Париж к осаде.

В тот же день рано утром о беззащитности столицы узнал военный министр Мессими. Генерал инженерных войск Хиршауэр, ответственный за оборонительные работы и начальник штаба генерала Мишеля, военного губернатора Парижа, явился к Мессими в 6 часов утра. Это произошло за несколько часов до получения телеграммы Жоффра, но Хиршауэру уже было известно о поражении под Шарлеруа и он единым взглядом охватил расстояние от границ до столицы. Он напрямик сообщил Мессими, что оборона города не готова. Несмотря на тщательное изучение и учет всех потребностей, «фортификационные сооружения существовали только на бумаге, а на местности ничего не сделано». Первоначально датой окончания оборонительных работ установили 25 августа, но так велика была вера во французское наступление, что срок перенесли на 15 сентября. Из-за нежелания приступать к сносу частных домов и рубке деревьев, что было необходимо для расчистки секторов огня и рытья траншей, никакого определенного приказа о проведении этих работ отдано не было. Устройство артиллерийских позиций, возведение огневых точек и наблюдательных постов, установка проволочных заграждений, рубка леса для завалов, подготовка укрытий для боеприпасов — ничто не было закончено и наполовину, а завоз запасов продовольствия для города только начался. В качестве военного губернатора и ответственного за оборону города генерал Мишель, окончательно обескураженный отклонением его оборонительного плана 1911 года, оказался медлителен, безынициативен и слаб. Его стилю управления в этой должности, которая была учреждена после начала войны, очень скоро стали свойственны анархия и неуверенность. Еще более утвердившись в своем неблагоприятном мнении о Мишеле, которое сложилось у него уже в 1911 году, Мессими вызвал 13 августа генерала Хиршауэра, приказал ликвидировать все отсрочки и закончить оборонительные сооружения через три недели. Теперь Хиршауэр признался, что такая задача невыполнима.

— Кругом одна пустая болтовня, — сказал он. — Каждое утро я по три часа трачу на доклады и обсуждения, которые не дают результатов. Каждое решение требует согласования. Да, я — начальник штаба военного губернатора, но, будучи простым бригадным генералом, я не могу отдавать приказания дивизионным генералам, которые командуют секторами.

Как уже вошло у него в привычку, Мессими сразу же послал за Галлиени и совещался с ним как раз тогда, когда пришла телеграмма от Жоффра. Ее первые фразы, в которых вся вина за неудачи сваливалась на «наши войска, не продемонстрировавшие на поле боя наступательных качеств, ожидаемых от них», крайне огорчили Мессими, но Галлиени интересовали факты, расстояния и названия мест.

— Говоря коротко, — заметил генерал, отбросив сантименты, — германские армии можно ожидать у стен Парижа через двенадцать дней. Готов Париж к осаде?

Вынужденный ответить «нет», Мессими попросил Галлиени зайти попозже, намереваясь тем временем получить у правительства разрешение назначить его военным губернатором вместо Мишеля. В этот момент он был «поражен», узнав от еще одного посетителя, генерала Эбенера, представителя генерального штаба при военном министерстве, что из Парижа отзывались две резервные дивизии, 61-я и 62-я, предназначенные для обороны города. Жоффр посылал их на север для усиления группы из трех дивизий территориальных войск, единственных французских сил, находящихся между англичанами и морем, куда стремились правофланговые корпуса фон Клука. Разъяренный Мессими ответил, что, поскольку Париж относится к внутренней зоне, а не армейской, 61-я и 62-я находятся под его командованием, а не Жоффра и не могут быть взяты из состава парижского гарнизона без разрешения военного министра, то есть его, Мессими, премьер-министра или президента республики. Эбенер ответил, что приказ уже «исполняется», и с некоторым смущением добавил, что и сам он должен отправиться на север в качестве командира этих дивизий.

Мессими бросился в Елисейский дворец к Пуанкаре, который, услышав это известие, «взорвался», но также оказался бессилен. В ответ на его вопрос, какие же войска остались в Париже, Мессими пришлось ответить, что в их распоряжении находятся одна кавалерийская дивизия, три территориальные дивизии и какое-то количество новобранцев на городских призывных пунктах с немногочисленным кадровым командным составом. Оба поняли, что правительство и столица Франции остались без всяких средств для обороны и взять их неоткуда. У них была только одна-единственная надежда — на Галлиени.

Его снова попросили сменить Мишеля, что он сам, вместо Жоффра, мог сделать еще в 1911 году. В двадцать один год, только что выпущенный из Сен-Сира в звании су-лейтенанта, Галлиени сражался при Седане, попал в плен и провел некоторое время в Германии, где выучил немецкий язык. Впоследствии он решил продолжить свою военную карьеру в колониях, где Франция «выращивала солдат». Хотя армейская верхушка, выпускники Высшей военной школы, смотрел на службу в колониях как на «lе tourisme» («туризм»), слава Галлиени, завоевателя Мадагаскара, подняла его, как и Лиоте из Марокко, до вершин французской армии. Он вел дневник на немецком, английском и итальянском языках, называя его «Erinnerungen of my life di ragazzo» («Воспоминания о моей юношеской жизни»), и не переставал чему-то учиться. Галлиени изучал вопросы развития тяжелой артиллерии и сравнительную деятельность колониальных администраций, учил он и русский язык. Он носил пенсне и густые седые усы, которые не очень-то вязались с его элегантной, аристократической фигурой. Держался он всегда как на параде. Высокий, худощавый, кажущийся строгим, Галлиени не походил ни на одного из офицеров современной ему Франции. Пуанкаре так описал его: «Прямой, суховатый и гибкий, с высоко поднятой головой и проницательными глазами, смотрящими из-за пенсне, он был для нас внушительным примером сильного человека».