Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941 - Лидия Чуковская

– «Теперь я скажу без крика и спокойно, – сказала NN. – В этих стихах личное не сделалось искусством.

Это первое. И второе то, что это неправда. Все неправда. Потому и не могло стать искусством».

Все пили, кроме меня. NN была веселой, озорной, много шутила, пересмеивалась с Н. Я.

Прочла «Эпилог». Повторяла упорно, что вещь сырая, и она еще будет работать.

Потом: – «Сегодня я впервые прочла всю поэму целиком, с новым началом и эпилогом. Одному летчику и Радзинской. И услышала сама совсем по-новому».

11/IX 4 2 Вчера вечером пришла NN. Очень большая, массивная, красивая. Сидела у меня, торопилась домой, ждала Н. Я., которой все не было – и потому сердилась. (Она не любит ждать.)

Вдруг потребовала «Поэму», чтобы вписать начало.

Сколько я ни молила писать на чистом листке – нет, стерла что-то и писала по грязи, еле видно. Теперь не знаю, как и хранить.

Выдрала две строфы «Эпилога», чтобы вставить новые, когда кончит над ними работать.

Вписала в «Эпилог» отсутствовавшую строку

Нас несчастие не минует.

13 /IX 42 В дурной день начинается эта тетрадь. Не боюсь, но не хочу. И некому молиться: «да минует меня чаша сия».

А число – все то же, то же.

Сегодня была у NN. Лежит – слегка простужена.

По-видимому, решила ехать в Москву. Во всяком случае, просила Антокольского, вылетавшего в Москву, поговорить с Фадеевым о вызове.

Нам всем трудно. А ей – вдвое. Так далеко, так зорко видеть. Быть Кассандрой – в наши-то дни!

Я забыла написать интересное: когда мы, в прошлый раз, шли с ней к Беньяш, она рассказала, что в Дурмени училась узбекскому, разбирала Лютфи и нашла эпиграф для «Последнего тоста», что-то о чаше. Но я забыла, что именно.

Сегодня я сидела у нее долго, по-прошлогодне-зимнему. Одна. Она была раздраженной, суховатой, и я ее не просила и сама не читала ей стихов.

Она уедет, а я останусь – одна. Я-то и буду Фирсом. Я уже прощально смотрела на лицо ее, на руки. Расстанемся, да? У нее много таких, как я, а она у меня одна.

16/IX Паспорт, ватник, подушки, одеяло…

Отнесла рис для Штоков к Радзинской, которая его отвезет. Зашла к NN. Ее обрабатывала педикюрша. В комнате неубрано, грязно. И всё уже не по-зимнему, всё незнакомо мне: NN попросила меня заварить чай, а я не могла найти его.

Пока NN маникюрилась, я пошла к Радзинской. Мы обсудили положение. В Академический дом NN переезжать не хочет. Но надо, чтобы ей оттуда давали питание первого разряда. Решено, что я поговорю об этом – через Журавскую – с m-me Ломакиной, женой секретаря, которая познакомилась с NN в Дурмени и к ней благоволит[547].

Когда я вернулась, NN слегка прибрала комнату. Мы сели пить зеленый чай. NN получила письмо от В. Г. – кажется, хорошее, длинное, спокойное.

Я прочла ей свои два стихотворения: «Ты знаешь» и «И синие глаза мои». Читала, очень чувствуя, что плохо. Про первое она сказала:

– «Это Мандельштам? Не только последняя строка».

Про второе —

– «Не пойму, нравится мне это или нет».

Значит, не понравились оба[548]).

Рассказала, что у нее был сегодня чешский поэт – фамилию я сейчас же забыла [Сандра Лысогорский] – и она читала ему поэму, и он говорил, что это самая современная вещь, какую он слышал, что впервые так сказано верно о войне: «Это где-то там, у Тобрука – это где-то здесь, за углом», что вещь европейская, что в ней показана вся та культура, которая теперь разрушается[549].

Прочла стихи, написанные в больнице – о птице, о палате. Когда она кончила, вошла Фаина Георгиевна. Я попросила прочесть еще раз, так как не раскусила, она отказалась:

– «Да нет, не стоит, это – лом, неудача. Не хочется… Не на том уровне».

Ф. Г. решила, что не хотят читать при ней, и принялась устраивать сцену.

Я ушла.

17/IX Доставать NN первую категорию через Ломакину не надо, так как ей дали «столовую Партактива».

19/IX Рассказ Лили о Наташе Ростовой.

Я была с Лилей у NN – Лиля звонила оттуда по телефону и ждала у NN. NN расспрашивала ее, но суховато[550]). Выглядит хорошо. Когда Лиля вышла – показала мне приглашение, полученное ею, выступать на вечере, устроенном Консерваторией, предупредив:

– «Только не кричите, не бранитесь и не смейтесь».

«Гулянье в пользу танков»[551].

Позвонили по телефону из Союза и очень грубо просили, чтобы NN непременно ехала выступать.

NN, как школьница, нырнула в постель:

– «Я больна».

Она просила меня и Лилю остаться чай пить. Но пришла Раневская с букетом роз, и мы удалились.

26/IX 42 24-го днем NN была у меня, я провожала ее. Она очень просила зайти, но я торопилась домой. Мы условились, что я приду вчера.

Вчера я была очень усталая и несчастная, пошла с трудом. Мы побыли с ней одни. Она шептала, шептала. Но здорова и психически спокойна. С едой все налажено: обедать она ходит, обед и ужин ей готовит жена Мадараса, готовящая Эдику, пока Радзинская в Москве[552].

Скоро пришла Над. Як. Мы сидели втроем. Впрочем, NN, по своему обыкновению, легла. Заговорили о Булгакове.

– «У него, конечно, были совсем другие корни, чем, скажем, у Пастернака, или меня, или Осипа Эмильевича, – сказала NN. – Данта например он не знал, потому что не понимал по-итальянски, а переводы очень плохи… Но в своей области он человек первоклассный».

Еще до того, как пришла Н. Я. и мы разговаривали о поездке NN в Москву, она сказала:

– «Вы понимаете, конечно, что сама Москва мне ни для какого употребления, и я еду туда, чтобы постараться проехать в Ленинград».

29/IX Вчера вечером у NN с Над. Як.

– «Читали мы с Надей Эдгара По. Какой умница, подумайте, какой нашел эпиграф у Ларошфуко: «Все правы». По-русски это хуже, а по-французски очень хорошо… Мудрые слова. Возьму для поэмы».

Заговорили о Меркурьевой, к которой NN звана на именины 30-го (Любовь).

«Старушка – ловец человеков. Способ испытанный (к тому же прибегал, например, Волошин): она каждому открывает, как он замечателен. И со мной пробовала. Помните, Надя, у Чулковых, когда жареную курицу ели? Она мне сказала, что я – душа мира, чистый звук и прочее, что вы сами легко можете себе представить. Я слушала по-христиански и даже соглашалась, и старушка не догадывалась, что перед нею танк. Слушаю, а сама думаю: «и-и, милая! то ли мне еще говорили!»[553])

А Макс поступал так. В Коктебель приезжали перезрелые девицы. Тут море, горы и пр. И Макс вдруг говорил девице: у вас линия шеи совершенно античная. Или: вы нимфа этих мест. Поднимал с четырех ног на две и вводил в храм муз… Ясно, что они его обожали. Это способ простой и верный… Как-то Эмма рассказывала мне, что он приехал в Москву, и она и другие девицы были у него. Я ей все рассказала, что он им говорил. – Да вы разве были там? – Нет, я это сейчас придумала»[554].