Попугай с семью языками - Алехандро Ходоровский

Аламиро Марсиланьес не заметил перемены. Женщина взирала на его равномерные движения все с той же умопомрачительной улыбкой. Он покрыл ее лицо поцелуями. Приближался четвертый за эту ночь оргазм. Что до Эстрельи, она не испытывала ничего. Ловушка! Нервы не передавали ощущений, мускулы ей не повиновались. Слепая, глухая, немая, она стала пленницей своего мертвого тела. Попытка сбежать не удалась. Итак, она останется здесь навсегда. Эстрелья просила прощения, умоляла, плакала, сосредоточила все свои силы в области лона, пыталась пошевелить губами, попросить Марсиланьеса сжечь ее. В отчаянии собрав воедино всю свою энергию, она добилась того, что мускулы влагалища сократились. Однорукий уже был близок к извержению, когда его член оказался плотно сжатым со всех сторон. Он уперся рукой в грудь покойницы, чтобы оттолкнуться и освободиться. Никак! Он попробовал разжать створки пальцами — то же самое. Подвигал лобком — труп дергался, словно был приклеен к его яичкам. Он в капкане! Единственный выход — отрезать себе член.

Когда занялась заря, в церкви раздался выстрел. Лебатон, аббат и рабочие деятели, спавшие на ступеньках храма, вскочили и устремились наверх. Там, уронив голову на стол, сидел Непомусено Виньяс. На полу дымилась лужа крови.

Лебатон приказал:

— Не трогайте его! Он умер героем! Народ должен отдать ему последние почести! Завтра — день похорон! А потом мы с новой силой приступим к освобождению страны! Бейте в колокола, будите всех!

— Минутку, генерал. Я, в качестве аббата, предлагаю: пусть жители города увидят поэта рядом с покойницей, одетой как дева Мария!

— Неплохая идея. Надо принести ее из комнаты для собраний.

Они постучали в дверь. Нет ответа. Позвали Марсиланьеса. Заколотили в дверь громче — руками, затем ногами. Попытались вышибить дверь с криком:

— Проснитесь, товарищ! Нам нужна святая!

С той стороны слышались странные звуки, точно кто-то открывал заколоченный гвоздями ящик. Лебатон призвал всех к молчанию. Чтобы справиться с дверью, нужен газовый резак, а это дело нескольких часов. Проще убедить однорукого.

— Аламиро, это я, генерал, ваш друг. Не бойтесь ничего. Мы знаем, что вы не спите. Если что-то случилось, скажите нам…

Протяжный вздох донесся через металлическую преграду.

— Я попробую открыть. Но при одном условии: войдете вы один. Поклянитесь самым дорогим.

— Клянусь Революцией и Загоррой.

Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы Лебатон мог протиснуться в нее боком. Увидев происходящее, генерал удивился, но не возмутился: он знал историю двух влюбленных, и безумие Марсиланьеса вызывало у него жалость. Но нельзя же поставить перед войском этих двоих, намертво сцепленных друг с другом!

— Надо спасать вас, друг мой. Если вас найдут в таком виде, то расстреляют без лишних слов. Или я отрежу вам член, или расчленю это тело.

— Ни то, ни другое, Лебатон. Пустите пулю мне в голову! Я не могу жить ни кастрированным, ни с возлюбленной, разъятой на части.

Генерал секунду поразмыслил. Скандал недопустим — народ хочет видеть символ Революции чистым и незапятнанным — но и отправить на тот свет былого товарища по мытарствам тоже не годилось. Он достал револьвер, стукнул Аламиро рукояткой по голове, и затем с чисто военным умением походным ножом разрезал Эстрелье лобок, освободив мужской орган. К тому же кровь уже свернулась, и остановить ее было легко: Лебатон отрезал кусок савана и перевязал рану. Натянув на Марсиланьеса брюки, генерал смочил ему губы церковным вином и вышел за дверь.

— Ничего серьезного, товарищи. Он просто выпил чуть больше, чем нужно. Потребовалось немного повозиться, но теперь с ним все в порядке. Входите.

Усопшую взвалили на плечи и понесли с пресловутым куском савана на поясе — деталь, которую не преминул отметить аббат, с улыбкой кивнувший Марсиланьесу. Тот, уже оправившись, одним прыжком догнал делегатов и сдернул с Эстрельи импровизированный наряд.

— Это я! Я надругался над святой!

К чему жить дальше? Сожительство с Барум стало невозможным, а больше его ничто не интересовало.

— Мое семя там, внутри! Убейте меня, как собаку!

Винтовочные стволы как по команде нацелились на него. Лебатон, простукав стены костяшками пальцев, убедился, что они изготовлены из двойных листов стали. Значит, выстрелы не будут слышны. Никто ни о чем не узнает. Покойницу оденут как Деву и перестанут показывать обнаженной… Со скорбью в душе генерал, понукаемый обстоятельствами, скомандовал «Пли!» — и калеку мгновенно изрешетили пулями.

В комнату ворвался некто, испачканный кровью, и склонился над Аламиро, прижав его к груди. Да это же Виньяс! Как и откуда? Разве он не застрелился?

— Прошу прощения за маленький спектакль. Это красные чернила, которыми я писал. Выстрел был сделан в воздух, я притворился мертвым. Не из трусости. Нужно было время, чтобы все для меня прояснилось. Я знаю, что обязан принести себя в жертву ради торжества чилийского народа. Но не в одиночестве! За Хуаном Неруньей следят массы! И его самоубийство должно быть чем-то из ряда вон выходящим. Объявите всем, что национальный поэт расстанется с жизнью, прыгнув в кратер вулкана Ренко! Эта клокочущая гора примет меня, облекая раскаленной лавой! Ибо огнь я — и в огнь возвращусь!

Душа Марсиланьеса разлучилась с телом. Перед ней представала череда грядущих воплощений: умирать, вновь рождаться, совершенствоваться и, наконец, войти в Ничто. Что за скука! Полное отсутствие фантазии! Бесполезно меняться, и двигаться вперед тоже бесполезно. Единственное достойное его местопребывание посреди дурной бесконечности — это тело Эстрельи!

Обратившись в невидимый дротик, он проник туда. Эстрелья встретила его с ликованием. Теперь в ловушке они оба! Можно развлекаться беседами. Взаимное обладание на духовном уровне. Поэтические оргазмы, за неимением телесных. И Барум раскрылась навстречу Аламиро хрустальными волнами.

Коснувшись души поэтессы, Марсиланьес утратил собственные пределы и, опьяненный светом, сделался песней. Из темноты его внутренней сущности поднялось облако — Вселенная в форме сердца. Весело вертясь, отражая друг друга, они замкнутся на века в этом неразложимом теле, пока кто-то — или что-то — не уничтожит его, к несчастью…

— Нерунья вечен!

Вокруг вулкана сгрудились тысячи человек. Между каменными глыбами вилась тропинка, устланная бумажными цветами, и исчезала на краю кратера. Разутый, с колосом в одной руке и пером в другой, Непомусено Виньяс приносил себя в жертву. Дети, женщины, мужчины, старики, — все целовали ему ноги.

— Ты будешь корнем нашего народа, великий поэт!

Аплодисменты одурманили его. Вот они — триумф, нектар славы, любовь народа, раскрытые объятия Истории! Ради этого стоило погибнуть! Внизу его ждала раскаленная лава. Он в экстазе вдохнул вулканические пары, словно они были спиртовыми. Воздел руки.