Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Андронников – мужчина расторопный, – похвалил Побирушку Хвостов, – в самый раз для таких дел.
– Тогда к столу, господа. – Распутин двинулся было в залу, но вдруг остановился и косо глянул на Белецкого: – А ты чего, милый, молчишь? Задал вопрос, получил ответ и завязал губы тряпочкой?
Белецкий от неожиданности даже вздрогнул. Ответил уклончиво мягким, вкрадчивым голосом:
– Думаю, Григорий Ефимович!
– «Думаю», – передразнил Белецкого Распутин, покривился лицом. – Знаю я, о чем ты думаешь!
Белецкий еще раз вздрогнул: ему показалось, что Распутин читает его мысли, – а Белецкий, оглядывая распутинскую прихожую, думал о том, что неплохо бы составить список генералов и важных чиновников, бывающих здесь, – ведь они приходят на Гороховую не из любви к этому неряшливому, пахнущему жареными семечками, кислыми огурцами и дегтем «старцу», они приходят со взятками и просьбами продвинуть их по службе – точно так же, как Распутин продвинул его с Хвостовым.
Но что положено цезарю – не положено быку, что дозволено Хвостову с Белецким – не дозволено какому-нибудь обедневшему помещику из-под Воронежа по фамилии Голопупов или чиновнику Департамента железных дорог Живоглотову.
– Действительно, думаю, – поспешил прервать опасную паузу Белецкий, – о том, как хороша жизнь, угодная Господу Богу.
– За Бога не прячься! – сурово произнес Распутин. – И за мной и моими клиентами не следи! Понял, милый?
Нет, он и впрямь был всевидящим, читал чужие мысли, напрягался лицом, потел и обязательно проникал внутрь человека, которого хотел вывернуть наизнанку.
– Обижаете, Григорий Ефимович, – дрогнувшим голосом проговорил Белецкий. – Я за вами никогда не следил Я вас охранял. И продолжаю охранять.
– Не будем пререкаться, я все сказал, милый. – Распутин вновь сделал приглашающий жест: – В залу прошу!
Хвостов отметил, что в большой темноватой прихожей Распутина, на столе, стояло оловянное блюдо с вареным, в мундире, картофелем и рядом, по одну сторону от блюда – миска с огурцами, по другую – большой лоток с нечерствеющим подовым хлебом, подумал невольно, что, если бы не принесенная икра с осетром, Распутин так бы и угощал их хлебом, огурцами да картошкой в мундире.
Картошка в зале действительно стояла – в аккуратном стеклянном судке, украшенном сказочными вензелями, виньетками и гербами несуществующих князей и рыцарей, и хлеб был, но не тот, который они привезли с собой, – подовый, мягкий, с вкусным духом, заглушающим запах, идущий от Распутина, а вот огурцов не было, вместо них на столе стояло большое блюдо со сливочно-белой, присыпанной укропным семенем капустой. Капуста была крупно порублена, навалена в блюдо горкой, а в середине, будто сахарная голова, возвышался крупный кочан.
– Вот это по-русски, – не выдержав, воскликнул Хвостов, – по-нашенски!
– Да, не как у барев, – согласился Распутин. – Барева так не едят! Давайте, милые, перекусим чем Бог послал. – Распутин перекрестился, поклонился большому образу Спасителя, висящему в углу, потом перекрестил стол, добавил: – И тем, что вы принесли. Дунь! – крикнул он кухарке. – Принеси-ка нам кое-чего из того, что я покупал в «старых винах».
– Счас, – весело отозвалась та и по-птичьи легко понеслась в кладовку.
«Во баба, – грубо подумал Хвостов, посмотрел вслед Дуняшке. – Задница – как кусок сала, на ходу дрожит, будто холодец. Недаром говорят, что у русских бабех – самые большие в мире задницы: утром хлопнешь по заднице рукой, она трясется до обеда, словно сальный курдюк у барана».
– Алексей Николаевич! – позвал Хвостова Распутин. – Милый, не о том думаешь!
– А что! Об этом думать приятно. – Полное тело Хвостова колыхнулось от тихого прочувственного смешка – Все мы на этом свете – грешники
За стол сели не сразу – минут через десять. Постояли у окна, полюбовались Петроградом, мостовой, прохожими и пролетками, за это время Дуняшка, которой помогал Андронников, довела стол до ума. Андронников почти не выпускал из рук своего роскошного кожаного портфеля, когда же тот очень мешал, клал на стул рядом; перемещаясь же по зале в другое место, обязательно подхватывал портфель, определял на стул в другом месте – так, чтобы тот и виден был, и бежать до него было недалеко.
– Чего ты в нем держишь? – поинтересовался Распутин. – Доносы, что ль?
Андронников вспыхнул щеками, но Распутину ничего не ответил – мотнул только головой да пальцем нарисовал в воздухе замысловатый кудрявый вензель, потом подхватил портфель и крепко прижал его к себе.
– Ничего не держит, – сказал Белецкий. – Однажды мы положили глаз на этот портфель, решили посмотреть, что там хранится, вдруг действительно важные государственные бумаги либо еще что-нибудь, касающееся царя и общества… И что же, вы думаете, там оказалось?
– Ничего, – сказал Распутин и хмыкнул.
– Совершенно верно – ничего. Несколько пакетов туалетной бумаги, старые газеты, да в отдельной коробочке – нитки, чтобы чистить зубы.
– И все?
– Все!
– Честный человек! – Распутин рассмеялся.
Белецкий боковым зрением, не поворачивая головы, следил за Хвостовым: как же тот среагирует на рассказ о Побирушке? Хвостов молчал. Во-первых, Побирушка ему был нужен, во-вторых, Андронников раньше всех в Петрограде принес ему весть о том, что он стал министром, – поскребся в дверь аж в половине шестого утра, протянул в дверную щель букет цветов. Такие вещи надо ценить.
Андронников косо глянул на Белецкого, еще более попунцовел своими полными щеками и что было силы прижал портфель к себе.
Разговор за столом снова коснулся Германии.
– Была бы моя воля, я бы приказал русским парням брать девушек из немецких колоний. Лучше немок жен нет. И быть не может… – Распутин понимал, что сидящие здесь люди обязательно проведут параллель с царской семьей, с Николаем Вторым и Александрой Федоровной, он вел разговор в опасной близости с запретной темой – казалось, сверни чуть-чуть в сторону, сделай маленький шажок вбок – и окажешься на тропе, по которой идти очень скользко, но «старец» шел аккуратно и этого шажка не делал. – Я знаю несколько таких браков среди крестьян. Все эти браки счастливые.
– И чем же хороша жена-немка для русского крестьянина, Григорий Ефимович? – спросил Хвостов, отрезая себе внушительный кусок осетрины и сдабривая его хреном.
– Насчет жены-немки вот что скажу, милый… Русский крестьянин бывает рад, если приводит в дом немку. В таком разе он может не беспокоиться, в доме, в хозяйстве у него всегда будет порядок и достаток. Тесть будет гордиться такой снохой и неустанно расхваливать ее перед соседями. Ачистюли они какие, а? Не найти таких более…
– Верно, чистюли они отменные, – подтвердил Хвостов. – Сам видел. В Нижегородской губернии немцев, конечно, меньше, чем в Саратовской, но они есть. Я бывал в их колониях. Образцовые колонии, замечу, люди одеты добротно, обуты и сыты, много земледельческих машин.
– Во, еще один резон за немцев – земледельческие машины. Где большинство этих машин, скажите, производится?
– В Германии, – сказал Белецкий.
– Во – в Германии! Германского, значит, происхождения. Умный народ эти немцы… А мы с ними воюем. Я – за немедленный мир с
