Любовные утехи русских цариц - Эльвира Ватала

В такие минуты ему безумно хотелось выругаться, схватить шляпу и, хлопнув дверью, уйти»[213].

Конечно, мы просим прощения у дорогого читателя за дерзость сравнения, но если не совсем такие, то подобные чувства стали овладевать нашим фаворитом. Он вдруг стал невнимательным к государыне, дерзит и вообще начал вести себя так, будто любовница ему до чертиков надоела и он готов по своей инициативе, что было бы беспрецедентным явлением в истории России, выскользнуть из дворца и из алькова царицы. Словом, между ними пробежала «черная кошка». Екатерина ходит мрачная, а по ночам страдает, как простая смертная, а он вечно надутый.

Заскрипело перо Храповицкого с новой силой, мы ведь знаем, что он увековечивает для потомства в ежедневных дневниковых записях каждый шаг царицы. А там не очень-то сейчас весело: вместо веселых балов и маскарадов матушка государыня больше в постели пребывает, к сожалению, одна и по настоянию врачей. И вот 23 июня 1789 года между влюбленными произошел откровенный разговор: «…сам он (Мамонов. — Э. В.) знает, каково мне с сентября месяца и сколько я терпела. Просил совета, что делать?»[214]

И царица, в самых худших своих подозрениях, решается на хитрый дипломатический шаг: она объявляет своему молодому красавцу о намерении женить его на богатой графине Брюс (той не привыкать с любовниками императрицы ложе делить). Причина такого решения государыни белыми нитками шита: внешне якобы стремится устроить его судьбу, поскольку даже царицы не вечны, стареют даже быстрее обыкновенных женщин, в чем любовничек и сам мог убедиться, внутренне — чтобы задержать его подольше у своего ложа. И тут наш малый, подвоха не подозревая, расплакался, как малый ребенок, и объявил, что вот уже год, как он безумно в княжну Щербатову влюблен, уже ее прелестей вкусил и, что самое страшное, полгода как с ней помолвлен. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Бабушка-царица в ужасе. Новость эта для нее — как гром с ясного неба! О боже, никому нельзя верить!

Ну, обезглавливать своего вероломного любовника по примеру других не очень гуманных монархов Екатерина не стала, но постоянно в ней борются две личности: женщина и царственная особа. Женщина полна горечи уязвленного самолюбия, царственная особа полна великодушия. Победила вторая. Храповицкий записывает в своем дневнике 20 июня 1789 года слова Екатерины: «Год как влюблен. Буде бы сказал зимой, то полгода бы прежде сделалось то, что третьего дня. Нельзя вообразить, сколько я терпела. Бог с ними! Пусть будут счастливы! Я простила их и дозволила жениться». Ба! Она еще дает им приданое! Сто тысяч рублей деньгами и три тысячи душ крестьян. Ба! Она еще и сама одевает невесту к венцу! Не правда ли, щедрые подарки и великодушные поступки отвергнутой любовницы?

Екатерина вообще нас удивляет своими поступками, так отличными от поступков иных монархов. Загляните в мировую историю. Там вечно на почве любовных треугольников кровь лилась, головы летели, в лучшем случае монастыри пополнялись. Там тиграми натравливали, как это сделала Изабелла Баварская, истребляя любовницу своего мужа Карла Безумного. Там пытками изощренными доводили человека до такого состояния, что он умолял о смерти как о высшей милости. А Екатерина? Она довольствовалась одной лишь отставкой неверного своего любовника Корсакова, а соперницу даже со двора не выгнала. Мелочность, капризность и чувство мести, так естественные для человека в подобной ситуации, были чужды Екатерине. Ни один из ее любовников не навлек на себя ее ненависти или мщения. Никто из них не был ни наказанным, ни преследуемым. Те, которых она лишала своей милости, могли рассчитывать на щедрую материальную компенсацию. Они уезжали богатыми за границу, женились, получали от царицы богатое приданое. Они, утратив ее любовь, никогда не лишались ее благосклонности и дружбы. «Я ничьим тираном никогда не была и принуждение ненавижу», — скажет она Потемкину по поводу измены Мамонова. Но со свойственной для такого «рубахи-парня», каким был Потемкин, прямотой Светлейший отвечает кратко: «Мамонов дурак. Как он мог покинуть место, порученное ему!» Вот уж в самом деле — оставить такую приятную службу! Иначе говоря: от любви цариц не убегают! Но каково слышать это ей, Екатерине, ненавидящей принуждения, тем более принуждения в любви, — ведь она считала, что ее женские прелести не нуждаются в принуждении. Словом, она очень страдает и терпит как женщина. И свои мучения не преминула все-таки косвенным образом высказать. И когда Мамонова и Щербатова в восторге и слезах бросаются к ногам императрицы, она сама выражает желание одеть невесту к венцу, и, разумеется, не ее вина, что во время этого одевания счастливая невеста получила пребольной укол в голову золотой булавкой, и, разумеется, по чистой случайности толпа ряженых молодчиков ворвалась в спальню новобрачных и на глазах ошеломленного супруга пребольно, до крови высекла молодую жену.

Екатерина еще несколько раз будет плакаться Храповицкому и особенно подчеркивать, что зачем, мол, любовник не признался ей раньше, сколько она из-за его холодного отношения мук вынесла, уму непостижимо. В ней растет недоверие ко всем особам, которые могли знать о связи Мамонова со Щербатовой и ей не донесли. В горьких словах упрекает она своего друга Потемкина: «Для чего вы мне не сказали тогда? Много огорчения излишнего тем бы прекратилось. Возможно ли, что вы меня не знали до такой степени и считали за дрянную себялюбицу? Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду»[215].

И мы, дорогой читатель, эти женские волнения понимаем, не одна из нас пережила нечто подобное, когда ее муж где-то там на стороне имел роман, а к нам возвращался то виноватый, как побитая собака, то наглый до ужаса и неизменно оттягивал момент исполнения своих супружеских обязанностей, заставляя мучиться и терзаться страшными подозрениями.

О, мы тоже испытывали эти нечеловеческие муки!..

Да, мы вполне понимаем муки царицы и вместе с нею благодарим бога, что все-таки справедливость восторжествовала. Неверный Мамонов, очнувшись от дурмана любовной страсти к своей жене, вдруг начинает замечать, что она далеко не ангел, а, напротив, скупа, сварлива, мелочна и ограниченна и вообще где ей равняться с матушкой Екатериной. А главное, он теперь осознает, что он потерял! Фаворитам императрицы все двери открыты! Их осыпают богатством, дорогими подарками, им дана власть, их боятся, им в пояс кланяются самые высокопоставленные вельможи, и всего этого он лишился ради какой-то… там Щербатовой! И Мамонов начинает действовать уже знакомым нам способом! Плачем. Во дворец царицы отправляются слезные письма с поздним раскаянием: он несчастлив, он страдает и желает все исправить.

Вот письмо Мамонова Екатерине, датированное 29 декабря 1792 года: «Случаи, коими по молодости моей и тогдашнему моему легкомыслию удален я стал pi о несчастию от Вашего величества, тем паче горестнее для меня, что сия минута совершенно переменить могла ваш образ мыслей в рассуждении меня, а одно сие воображение, признанное вам, беспрестанно терзает мою душу»[216].

Наш Мамонов поплакивал, поплакивал, а потихоньку свое мужское дело делал. У него от брака со Щербатовой потом сын родится — Матвей Александрович Мамонов, который трагически свою жизнь кончит: привыкнув душиться, спьяну обильно полил себя одеколоном и, закуривая, уронил на рубашку спичку, ну и загорелся. Так ожегся, что в страшных мучениях умер, а умирая, успел сказать: «Хватит, пожил». А что он пожил? И не пожил вовсе. Ему бы житье царское своего отца! Тот почти до последних лет своей жизни все раскаивался в своем непродуманном поступке и чуть с ума не сошел. Надо вам сказать, дорогой читатель, что семейство Мамоновых вообще какими-то ненормальностями страдало. Дядя нашего фаворита с ума спятил и недалеко от Салтычихи ушел, у себя в имении такие изуверства над крестьянами устраивая, что Екатерина Великая, справедливая наша государыня, не выдержала, не посмотрела, что родственник фавориту, взяла и создала государственную комиссию по изучению насилия дядюшки. Следственная комиссия признала Ивана Ильича Мамонова виновным в различных жестоких злодеяниях, одновременно признав его невменяемым. И доживал старичок свой век уже без своих бесчинств, под строгим надзором опекунов, которые и слугу-то как следует потянуть за волосья не давали.

Возвращаясь к царицыному фавориту Александру Мамонову, скажем, что его желание исправить свое положение и возвратиться в альков императрицы успеха не имело, хоть сильно облегчило ее душевные Раны, позволив ей думать, что все-таки ее любили. Но на горизонте появляется новый, последний в жизни императрицы фаворит, и никакие Мамоновы с их поздним раскаянием ей уже не нужны. Шире дорогу, Платон Зубов идет!