Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перкинс понял, что левые американские интеллектуалы, поддерживающие лоялистов, мешали Хемингуэю заняться любой серьезной работой, пока он сам в Штатах. Теперь они считали Эрнеста своим и приставали с просьбами о публичном выступлении. Поэтому Перкинсу понравилась идея Эрнеста покинуть Америку.
Через Гарольда Обера Макс узнавал о летних занятиях Скотта. Он слышал о планах Фицджеральда относительно нового романа и похвалил его за экранную адаптацию «Трех товарищей» Ремарка.
«Я знал, что ты добьешься в этом деле огромных успехов, и единственное, чего я боялся, – что ты окажешься для них слишком хорош, – написал ему Макс. – И я до сих пор этого боюсь, потому что, если ты увлечешься кино слишком сильно, не захочешь вернуться к писательству».
Макс сообщил Скотту то, что недавно узнал от Элизабет Леммон. Она переехала в дом на границе с Велбурном. Здание когда-то было часовней для прислуги из поместья. Она решила, что скромный «домик-церковь» станет ее домом до конца жизни.
«Она выглядит очень счастливой, – написал Макс Скотту, задумчиво добавив при этом: – Но мне кажется совершенно неправильным, что она будет жить там одна».
В конце лета он спросил и у Скотта, и у Элизабет, не найдется ли у них времени написать старому «одинокому Волку». Том пролежал с высокой температурой семь недель, и врачи были очень обеспокоены. К концу первой недели сентября у него заподозрили заболевание головного мозга. Состояние пациента оказалось куда более серьезным, чем, как врачи предполагали, они могут справиться в Сиэтле. По настоянию персонала семья Вулфа организовала его транспортировку на поезде через весь континент в больницу при университете Джонса Хопкинса в Балтиморе, где его жизнь, возможно, сможет спасти доктор Уолтер Дэнди, выдающийся нейрохирург.
Путешествие Вулфа на восток началось ночью 6 сентября. Его усадили в инвалидное кресло и ввезли на поезд Olympian. С пациентом была медсестра с пузырьком морфия, который мог бы «отключить» Тома, если боль или какие-нибудь судороги выйдут из-под контроля. Десятого сентября Вулф уже был в больнице Джонса Хопкинса. Изредка его рассудок просыпался достаточно, чтобы понять, что с ним происходит. Доктор Дэнди оперировал его тем же вечером. Когда он вскрыл черепную коробку Вулфа, жидкость брызнула через всю комнату. Сильная головная боль на время отступила, и Том подумал, что излечился. Доктор Дэнди диагностировал его состояние как туберкулез головного мозга. Единственной надеждой для него оставалось то, что, в отличие от многих других форм туберкулеза, эту можно устранить с помощью второй операции.
Фред Вулф прибыл в Балтимор в четыре часа утра в воскресенье и отправил Перкинсу телеграмму:
«ТОМА БУДУТ ОПЕРИРОВАТЬ ЗАВТРА С УТРА. ЧУВСТВУЮ, ЧТО ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ ЕМУ ПОМОЖЕТ, ЕСЛИ ВЫ ПРИЕДЕТЕ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ».
Перкинс получил телеграмму и в одиночку отправился в Балтимор. Элин Бернштайн тоже хотела поехать, но Макс ее отговорил, так как знал, что ее присутствие расстроит мать Тома, которая относилась к Элин с презрением. Эсвелл, который находился в больнице с субботы, вернулся в Нью-Йорк, чтобы подготовить людей в Harpers к самому худшему. Вулфа накачали лекарствами, и Перкинсу было невыносимо смотреть на него. Он так и не дал Вулфу понять, что находится рядом, просто тихо сидел, как один из членов семьи, в маленькой комнате ожидания, страшно переживая по поводу результатов операции. Сестра Тома Мейбел, Фред и мать Вулфа были ужасно взвинчены. Макс подошел к Мейбел и сказал:
– Боже, давайте пойдем куда-нибудь и выпьем.
– Не сможем, – ответила она. – В Балтиморе сейчас не найдешь спиртного. Сегодня же выборы… а в выборы в Балтиморе все закрывается.
В ожидании они глотали кофе. Через несколько часов к ним вышли доктор Дэнди и та самая медсестра, которая не отходила от Тома с самого Сиэтла. Доктор объяснил, что рассчитывал обнаружить лишь одну опухоль, но увидел «мириады» таких опухолей.
Взгляд нежно-голубых глаз Перкинса перебегал с одного человека на другого. Мать Вулфа восприняла новости стоически. Остальных они раздавили. Макс никогда в жизни не слышал таких рыданий. Он пытался успокоить Мейбел, положив руку ей на плечо. Доктор Дэнди сказал, что Том, возможно, проживет месяц и что в течение этого времени он может прийти в сознание. Все, что они в состоянии сделать для него, – постараться оградить в последние дни от боли и страха смерти – настолько, насколько это возможно.
Перкинс не видел смысла оставаться и вернулся домой.
«Это был мучительный день, – написал он своей матери, – …в точности как сцена из “Взгляни на дом свой, ангел”. Они милые люди, но в отношении их энергии и силы эмоций – сверхчеловеки. Но его старая матушка прекрасна, как уроженка Новой Англии».
Через три дня после операции, 15 сентября 1938 года, Томас Вулф умер, не дожив восемнадцать дней до своего тридцать девятого дня рождения. В своей телеграмме Фреду Перкинс изложил все, что мог выразить словами:
«ГЛУБОКИЕ СОБОЛЕЗНОВЕНИЯ. МОЯ ДРУЖБА С ТОМОМ БЫЛА ОДНОЙ ИЗ САМЫХ ПРЕКРАСНЫХ ВЕЩЕЙ В МОЕЙ ЖИЗНИ. ПЕРЕДАЙТЕ МОЮ ЛЮБОВЬ МЕЙБЕЛ И ВАШЕЙ МАТУШКЕ. Я НЕВЕРОЯТНО ЦЕНЮ ВАС ВСЕХ. ТЕПЕРЬ ЯСНО, ОТКУДА У ТОМА ВСЕ ЕГО ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ КАЧЕСТВА».
Словно утешение, в ушах Макса снова и снова звучали строчки из «Короля Лира».
Не мучь. ОставьВ покое дух его.Пусть он отходит.Кем надо быть, чтоб вздергивать опятьЕго на дыбу жизни для мучений?[244]
Перкинс думал, что Вулф «был вздернут на дыбе жизни» почти всегда, так как его писательская ноша была геркулесовой, непосильной даже для его могучего сознания.
«Он боролся с литературным материалом так, как не смог бы ни один творец Европы [писал Перкинс позже для «The Carolina Magazine»]. Великая страна до сих пор не знает как следует свой собственный народ. Это обстоит иначе с творцами из Англии, которые открыли ее для англичан, когда каждое из поколений перенимало истину от предшественников, наращивая ее постепенно, веками. Том до конца изучил значение литературы других стран и знал, что она не была литературой для Америки. Он знал, что свет и цвет Америки отличается от остальных, что запахи, звуки, люди, вся структура и размеры нашего континента отличаются от всего, что было прежде. И это было то, с чем он вел свой бой, в одиночку, который в большей степени и управлял всеми его поступками. Как долго проживут его книги, никто не может сказать, но полыхающий след, который он оставил за собой, будет тянуться вечно. За ним пойдут американские творцы и расширят этот путь, чтобы дать дорогу вещам, которые могут знать только американцы, чтобы открыть Америку для них самих – для Америки. Вот что жило в сердце жестокой жизни Тома».
Перкинс думал, что за двадцать лет и примерно столько же книг Том смог бы добиться правильной формы. Но «точно так, как ему приходилось подстраивать свое тело под дверные проемы, транспорт и мебель, рассчитанную на более маленьких людей, так ему пришлось подстраивать и свое творчество под установленные нормы пространства и времени, которые были так же малы для его натуры, как и для избранной им темы».
Свои личные переживания по поводу смерти Тома Перкинс открыл только Элизабет Леммон. Ей он сказал даже больше:
«Тяжело думать, что Том так многого не испытает. Ему было по силам сделать что-то величайшее, но от этого он бы только страдал».
Луиза и Макс отправились в Эшвилл на похороны в «К19» – в том же вагоне ночного экспресса Pullman, о котором Том так много писал. Они прибыли в отель, заказали такси и устремились вдоль горного хребта, стеной окружавшего город. Увидев это, Макс понял, какой мощный эффект все это оказало на развитие Тома. Перкинс написал несколько лет спустя: «Воображение Вулфа, еще ребенка, находилось здесь как в заточении, а он размышлял о чемто прекрасном, что лежит за этими пределами, непохожем на это место, где ему всего было мало».
Огромный мир, о котором он читал, о котором мечтал, лежал за пределами окружавших город холмов. Позже Макс и Луиза вышли на городскую площадь и спросили дорогу у мужчины возле заправки. Тот сказал, что знал Тома, когда тот был еще молодым, и Луиза спросила, каким он был тогда. И мужчина ответил:
– Как в книге говорится.
Это был очень тяжелый день для Перкинса.
«В таких случаях, возможно, лучше быть эмоциональным. Но это противоречит нашей епископальной природе и натуре янки», – сказал Макс впоследствии.
Макс чувствовал, что нужно пойти к Вулфу домой и взглянуть на тело Тома в гробу. Вулф был напудренный и в парике, чтобы скрыть раны, оставленные после операции на мозге. Макс поблагодарил Бога, что труп не очень похож на Вулфа. Фред умолял его сказать что-нибудь над гробом, но Перкинс не мог заставить себя сделать это. Он стоял в суровом молчании.
