Том 6. Проза, письма - Михаил Лермонтов

Жанр «Героя нашего времени» (роман в виде «цепи повестей») был подготовлен распространенными в русской прозе 30-х годов циклами повестей, которые часто приписывались особому рассказчику или сочинителю — вроде «Повестей Белкина» Пушкина, «Вечеров на хуторе…» Гоголя, «Вечеров» А. Бестужева-Марлинского и М. Жуковой; но Лермонтов обновил этот жанр, перейдя от внешней мотивировки к внутренней и объединив все повести фигурой героя. Цикл повестей превратился, таким образом, в психологический роман. В этом смысле «Герой нашего времени» был новым решением проблемы русского романа, давшим сильный толчок дальнейшему его развитию (у Тургенева, Толстого, Достоевского). Лермонтов соединил в своем «сочинении» (как значилось на обложке издания) такие характерные для 30-х годов жанры, как путевой очерк, рассказ на бивуаке, светская повесть, кавказская новелла. «Герой нашего времени» был выходом за пределы этих малых жанров — по пути к объединяющему их жанру романа. Основой для создания самой фигуры «героя нашего времени» в большой мере послужил «Евгений Онегин». Но существует принципиальное и очень важное различие между «Героем нашего времени» и «Евгением Онегиным». Задача Лермонтова — углубленный психологический анализ «современного человека», показанного Пушкиным несколько со стороны. Отсюда самое построение романа вне хронологической последовательности и ввод «Журнала Печорина» как исповеди самого героя, намеченной Пушкиным только в письме Онегина к Татьяне. Сопоставляя «Героя нашего времени» с «Евгением Онегиным» в статье 1840 года, Белинский писал: «Онегин для нас уже прошедшее и прошедшее невозвратно». Печорин — «это Онегин нашего времени, герой нашего времени. Несходство их между собою гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою». Разница, однако, существенна: «Этот человек не равнодушно, не апатически несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее повсюду; горько обвиняет он себя в своих заблуждениях. В нем неумолчно раздаются внутренние вопросы, тревожат его, мучат, и он в рефлексии ищет их разрешения: подсматривает каждое движение своего сердца, рассматривает каждую мысль свою. Он сделал из себя самый любопытный предмет для своих наблюдений и, стараясь быть как можно искреннее в своей исповеди, не только откровенно признается в своих истинных недостатках, но еще и выдумывает небывалые или ложно истолковывает самые естественные свои движения» (Белинский, ИАН, т. 4, 1954, стр. 265–266). Все это было совершенно новым в русской литературе и подготовляло будущее развитие «диалектики души» (по выражению Чернышевского) в повестях и романах Л. Толстого. Лермонтов опирался и на западную традицию психологического романа («Адольф» Б. Констана, «Исповедь сына века» А. де Мюссе — см.: E. Duchesne. Michel Jouriévitch Lermontov. Sa vie et ses oeuvres. Paris, 1910; С. И. Родзевич. Лермонтов как романист. Киев, 1914; А. Федоров. Творчество Лермонтова и западные литературы. «Лит. наследство», т. 43–44, 1941; Б. Томашевский. Проза Лермонтова и западноевропейская традиция, там же). Первоначальным заглавием романа, написанным на обложке тетради Публичной библиотеки, было: «Один из героев начала века» (ср. у Мюссе — «La Confession d'un enfant du siècle»).

«Герой нашего времени» резко отличается от прежней прозы Лермонтова, свидетельствуя об его решительном отходе от юношеского романтизма. Не говоря о «Вадиме», написанном по следам юношеских поэм, даже «Княгиня Лиговская» не свободна от риторической приподнятости, громоздкости, напряженности стиля. Между «Княгиней Лиговской» и «Героем нашего времени» произошел, очевидно, тот перелом, о котором впоследствии так ясно говорил сам Лермонтов («Любил и я былые годы»). «Тамбовская казначейша» знаменовала этот перелом в поэзии, «Герой нашего времени» — в прозе. Здесь тоже, несомненно, влияние Пушкина. Язык «Бэлы» и самый замысел повести в жанре путевого очерка, описывающего дорогу от Тифлиса до Владикавказа, явились, конечно, не без связи с появившимся в «Современнике» 1836 года «Путешествием в Арзрум»; «Фаталист» заставляет вспомнить «Выстрел» Пушкина. Интересно, что Лермонтов уничтожил в рукописи все те места или фразы, которые напоминали прежнюю его манеру: так, в автографе «Максима Максимыча» вычеркнута характеристика Печорина, в которой он сравнивается с тигром (см. настоящий том, стр. 568, вариант стр. 243, строка 26); в конце «Фаталиста» рассуждение о смерти и природе («безбрежный котел, называемый природой», и т. д.) заменено одной короткой фразой: «Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!» (см. настоящий том, стр. 614, вариант стр. 347, строки 14–15). Весь стиль романа построен на принципах точности и краткости, характерных для прозы Пушкина. Но в отличие от Пушкина проза Лермонтова насыщена иронией, сконцентрированной, по преимуществу, в афоризмах, и окрашена философским лиризмом (особенно в «Княжне Мери»). Отказавшись от юношеской романтической манеры, Лермонтов не отказался от основ своего художественного метода, а только развил и углубил их. Его Печорин представляет собой дальнейшее развитие того образа, который был впервые намечен в «Демоне» 1829–1833 годов, а затем развернут в «Вадиме» и «Маскараде» (Арбенин). Хотя внешне роман Лермонтова ограничен интимно-психологическими рамками, но его общественно-философский и политический смысл достаточно ясен: душевный мир и поведение Печорина раскрыты как явление эпохи, а не как индивидуальное явление. В обстановке начала 40-х годов это было настолько ясно, что реакционная критика напала на «Героя нашего времени» именно как на политический роман, будто бы содержащий клевету на русского человека. Ирония, пронизывающая весь роман (начиная с заглавия), относится не к личности Печорина, а к обществу, к «поколению», к «нашему времени». Недаром одновременно с «Героем нашего времени» была написана «Дума», обращенная ко всему «поколению» 30-х годов с призывом к борьбе, к возрождению «лучших надежд» и «неверием осмеянных страстей». От «Героя нашего времени» идет прямая линия к роману Герцена «Кто виноват?» (1846) и ко всей общественно-психологической проблематике 40-х годов.

Предисловие к «Герою нашего времени» было написано в Петербурге весной 1841 года и впервые появилось во втором издании романа (1841). Лермонтов полемизирует с Шевыревым, объявившим в «Москвитянине» (1841, ч. I, № 2) Печорина явлением порочным, не свойственным русской жизни, а навеянным влиянием Запада. Резкая отповедь Шевыреву тем более интересна, что в юношеские годы (в Благородном пансионе) Лермонтов, участвуя в кружке С. Е. Раича, относился к Шевыреву с большим вниманием (см. «Романс» 1829 года — «Коварной жизнью недовольный»). Говоря о других критиках, которые «очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых», Лермонтов имел в виду, главным образом, С. Бурачка, напечатавшего статью о «Герое нашего времени» в своем журнале «Маяк» (1840, ч. IV, стр. 210–219). В первоначальной редакции предисловия это место написано гораздо резче и обращено прямо против Бурачка и его «ничтожного» журнала (см. настоящий том, стр. 563). В этой редакции Лермонтов называег тех «трагических и романтических злодеев», которыми тогда увлекались: «Если вы верили существованию Мельмота, Вампира и других — отчего же вы не верите в действительность Печорина?». Если учесть мнение Николая I о «Герое нашего времени» (а надо думать, что оно было известно Лермонтову), то смысл предисловия становится еще более значительным: отвечая Шевыреву, Лермонтов отвечает и Николаю I, назвавшему его роман «жалкой книгой, обнаруживающей испорченность автора».

Начало предисловия содержит очень важные указания на то, что публика не поняла общественной иронии, заложенной в романе: «Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения». Лермонтов жалуется на «несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов». Это явный намек на то, что в романе есть второй, не высказанный прямо смысл — трагедия целого поколения, обреченного на бездействие. Именно так понял эти слова Белинский, когда, процитировав целиком всё предисловие (как лучший пример того, что значит «иметь слог»), прибавил: «Какая сжатость, краткость и, вместе с тем, многозначительность! Читая строки, читаешь и между строками; понимая ясно всё сказанное автором, понимаешь еще и то, чего он не хотел говорить, опасаясь быть многоречивым» (Белинский, ИАН, т. 5, 1954, стр. 455).

В «Бэле» осуществлено своеобразное сочетание двух жанров: путевого очерка и авантюрной новеллы. Повесть является составной частью «путевых записок» — жанра совершенно реалистического и не требующего никакой фабулы. Построение и движение сюжета оказываются естественным результатом самого процесса рассказывания, а остановки и перерывы в этом рассказывании, заполненные описаниями дороги, мотивированы жанром. Белинский писал об этой особенности рассказа, заново решавшей проблему композиции: «Обратите еще внимание на эту естественность рассказа, так свободно развивающегося, без всяких натяжек, так плавно текущего собственною силою, без помощи автора» (Белинский, ИАН, т. 4, 1954, стр. 220). Автор заменен рассказчиком, который превращен из условного персонажа (как это делалось обычно) в совершенно реальный образ, насыщенный конкретными чертами и явно противопоставленный герою самого рассказа. Это — вторая особенность, отличающая «Бэлу» от прежних романтических новелл. Заключительными строками рассказа Лермонтов подчеркивает принципиальную важность для него фигуры Максима Максимыча как совершенно реального персонажа. Белинский называет Максима Максимыча «типом старого кавказского служаки» и говорит о нем: «Это тип чисто русский, который художественным достоинством создания напоминает оригинальнейшие из характеров в романах Вальтер-Скотта и Купера, но который по своей новости, самобытности и чисто русскому духу не походит ни на один из них» (Белинский, ИАН, т. 4, 1954, стр. 205). Этот тип достиг завершения и обобщения в очерке Лермонтова «Кавказец» 1841 года (см. настоящий том, стр. 348).