Избранное - Ван Мэн

Ни Учэн часто вспоминал эти слова, а вспомнив их, принимался хохотать. Он находил их смешными. Иронизируя на свой счет, он заявлял, что они сильно его позорят.

В 1958 году, во время кампании Большого скачка, Ни Учэн несколько раз порывался участвовать в физическом труде. Он во всеуслышание заявил, что давно созрел для участия в великой, славной и прекрасной трудовой деятельности. При этом ссылался на слова Павлова — о любви к труду умственному и физическому, но больше — физическому. Заодно он привел пример со знаменитым голландским мыслителем Спинозой, который всю свою жизнь обтачивал линзы. Поначалу он искренне восхищался трудовой деятельностью, но, когда дело дошло до настоящей работы, проявил полную неспособность к труду. В деревне он то и дело брал отгулы по болезни, а когда оказывался в поле, то отлынивал от работы, большую часть времени «перекуривая». Понятно, что на него стали коситься. Тогда он принял позу старого революционера со стажем, что он делал довольно неумело, и, растягивая слова, заговорил: «То-ва-ри-щи! Ленин указывал, что тот, кто не умеет отдыхать, тот не умеет и трудиться. Вот вы, да, вы, думаете только об отдыхе, а не о работе». Понятно, что человек, к которому он обращался, сразу же терялся и честно признавался: «И верно, это мой большой недостаток». А Ни Учэн заливался смехом. Но однажды произошел печальный случай, когда его с температурой 39°отправили на рисовое поле полоть сорняки. Проработав минут двадцать, он упал в лужу и весь измазался в глине. Несколько человек бросились к нему на помощь, окружили, но кто-то ехидно бросил, что он это сделал нарочно, он, мол, заляпал грязью славный почин интеллигенции, участвующей в кампании по «перевоспитанию идеологии трудом». После того случая во время собраний, проходивших под знаком «разговора по душам», он всякий раз рассказывал о том, как упал в воду. Он говорил, что история вскрывает определенную закономерность материалистической диалектики, ибо произошло превращение количества (температура человеческого тела) в качество. Одновременно он вспоминал про свои «дурные корни» и заявлял о необходимости, начиная с яслей, давать детям «дополнительные уроки». (Эта изобретенная им формулировка, по его мнению, была более конкретна и действенна, нежели расплывчатый тезис «учеба с самого начала».) При этом он вступил в спор с руководителем трудового отряда, потому что тот посмел его покритиковать, когда Ни Учэн пошел к кому-то из местных крестьян выпивать и есть собачатину. Ни Учэн разволновался: как можно так не понимать вкусов крестьян!

Трудности с продовольствием, возникшие в 1960 году, повергли Ни Учэна в смятение. Он лежал на кровати, оглашая воздух стонами и жалуясь, что скоро умрет от голода. При виде любого предмета, который подходил по размеру для его рта, он начинал страшно таращить глаза. В 1961 году у него снова появилась возможность обедать в дорогом ресторане. Он старался есть там не переставая: ел, и ел, и ел. В конце концов он заработал язву двенадцатиперстной кишки. Ему сделали операцию, после которой он постарел еще больше.

В 1966 году разразилась «культурная революция». Некоторые из тех, кого Ни Учэн считал героями типа А-Кью, руководствуясь «Шестым параграфом Положения об общественной безопасности», заявили, что, поскольку Ни Учэн является контрреволюционером с историческим прошлым, он не имеет права участвовать в революции. Ни Учэн сильно расстроился. От волнения у него обострилась катаракта и поднялось глазное давление. Но он по-прежнему повсюду твердил, что нынешняя революция, мол, самая последовательная и глубокая, что он мечтал о ней, он желал ее, он давно был к ней готов. В ней якобы воплощается гегелевская «абсолютная идея» и «абсолютный дух». Поэтому сейчас важно создавать особый и абсолютный авторитет человека. Между тем буржуазные интеллигенты боятся такой абсолютизации, что является их самым жестоким недостатком. Ни Учэн высказал свое уважение к лидерам «культурной революции», среди которых, само собой, упоминалась и «уважаемая товарищ Цзян Цин». Он произносил это имя с каким-то особым чувством и с огромной почтительностью, но в то же время с осторожностью. Когда он заговорил о своей готовности поддержать необходимость борьбы со старой идеологией, старой культурой, обычаями, привычками — то есть необходимость сломать «четыре старых», — с его голосом начинали происходить странные изменения: голос дрожал, в нем слышались еле сдерживаемые слезы. Ясно, что Ни Учэн был готов вступить с «четырьмя старыми» в решительную схватку, не на жизнь, а на смерть, потому что он, Ни Учэн, «является их самым непримиримым противником». Только Мао Цзэдун и компартия способны бросить великий клич и поднять массы на борьбу против омерзительного наследия прошлого. Что касается меня самого, то я являюсь ярким порождением «четырех старых», я насквозь пропитан затхлыми идеями и нахожусь в их власти. Я страдаю от них, но никак не могу с ними разделаться. Они убивают людей, из-за них Китай «изменил цвет» и стал ревизионистской страной. Они поставили страну на грань гибели. Если в этой борьбе возникнет необходимость моего физического уничтожения, устранения из жизни, я первый подниму обе руки и проголосую «за». Стремясь к гуманности, я стараюсь обрести ее в жизни; я иду на смерть без всякого сожаления. Клянусь до смерти защищать и поддерживать эти принципы. Десять тысяч лет им жизни! Десять по десять тысяч лет!

Хунвэйбины и «золотые дубинки», все эти А-Кью, которые бдительно внимали его речам и следили за каждым словом, разинули рты от изумления. Что касается разного рода «дурных элементов», зачисленных в этот разряд согласно «Шестому параграфу», то они совсем растерялись, не зная, с какого конца подступиться к взволновавшему всех «революционному выступлению» Ни Учэна, хотя обычно они критиковали каждое слово выступающего, сопровождая его многочисленными комментариями, — критиковали так, что от человека оставалось мокрое место. В конце собрания руководителю «группы диктатуры» осталось только выдавить несколько фраз и признать, что позиция, занятая Ни Учэном, «можно сказать, хорошая». Однако сейчас для таких людей, как ты, самым важным является другое — признание своей собственной вины и перевоспитание. Не ты должен совершать революцию, а другие должны вершить революцию над тобой. Тебе не следует забывать о своем происхождении. Одним словом, знай свое место и меру, не болтай, что придет в голову, и не дури. На этом собрание закончилось. Если бы оно не закончилось, Ни Учэн, по всей видимости, выступил бы с новой революционной речью, еще более возвышенной и взволнованной.

После 1978 года его старшая дочь Ни Пин, как-то желая уязвить отца, сказала ему (он в ту пору почти полностью потерял зрение), что все его левацкие разглагольствования в начале «культурной революции» свидетельствуют лишь об одном — он на самом деле является «шутом»[171]. Ни Учэн стыдливо захихикал и заявил, что он вполне искренне поддерживал идею «разрушения четырех старых» и надеется до сих пор, что такое разрушение рано или поздно произойдет: меня действительно гнетет мысль, что мы так и не смогли по-настоящему сломать «четыре старых».

Если говорить объективно, то стремление Ни Учэна к прогрессу выражалось не только в его революционных разглагольствованиях, которые многих изумляли и приводили в недоумение. Вовсе нет. Например, много усилий он тратил также и на чтение книг по теории марксизма-ленинизма, причем наиболее усердно штудировал ленинские работы «Материализм и эмпириокритицизм», «Философские тетради». Несколько раз он принимался читать «Капитал», но, по всей видимости, так и не смог проникнуть в его суть. Зато философские труды Ленина он читал весьма старательно, охотно и «со вкусом», с красным карандашом в руке, разукрашивая текст галочками и кружками, делая на полях комментарии и ставя в тексте восклицательные знаки, свидетельствующие о его безграничном восхищении и безмерной радости. Прочитав самую малость, он считал, что уже постиг суть прочитанного, и это приводило его в состояние радостного возбуждения.

Он старался как можно скорее поделиться своими мыслями с окружающими. Иногда он бежал к общественному телефону и, не пожалев четырех фэней, звонил кому-нибудь из многочисленных приятелей после чтения марксистско-ленинских трудов. Он рассказывал о них своим детям, если они по случаю заходили к нему, а также землякам, которых обычно не видел по многу лет, при этом старался избегать всех правил и этикетов, положенных при встрече. Как-то он позвонил Ни Цзао, который в это время находился на очень важном заседании. У меня сегодня самый радостный день, сообщил он. Я познакомился с ленинской критикой «физического идеализма». Должен тебе сказать, что это самая фундаментальная проблема, которая касается решительно всех и помогает людям найти свое место в жизни. Конфуций в свое время сказал: «Если утром услышишь о Дао, то вечером можешь спокойно умереть». Я нынче еще раз «услышал о Дао». Как я счастлив! Надеюсь, что в течение этой недели мы вместе с тобой сходим в ресторан «Величественная радость» — «Канлэ» и отведаем крабов. Потом он принялся ругать каких-то людишек, которых он сравнивал с А-Кью и Бородатым Ваном. Все они сейчас пишут, теоретизируют, разглагольствуют о марксизме-ленинизме, а раньше так же громко голосили о моральном законе Чэнов и Чжу Си[172] о субъективном идеализме епископа Беркли. Их ограниченные возможности, их низкие достоинства… Они не могут даже плавать, не то что понять существо марксистско-ленинских идей!