Анна Каренина. Черновые редакции и варианты - Лев Толстой

Нынче, болѣе чѣмъ когда нибудь, онъ видѣлъ во всѣхъ глазахъ, устремленныхъ на него, жестокую насмѣшку: онъ, только что, передъ пріѣздомъ во дворецъ, дѣлая свою утреннюю прогулку, встрѣтился лицо съ лицомъ съ Вронскимъ и догадывался, что и Анна въ Петербургѣ. Онъ чувствовалъ опасность своего положенія. Ему казалось, что всѣ только ждутъ отъ него признака слабости и стыда, чтобы накинуться и растерзать его. «И какъ они всѣ были сильны и здоровы физически, — думалъ Алексѣй Александровичъ, глядя на камергера и вспоминая здоровую, кровью налитую фигуру, — какъ они сіяютъ». И потому онъ чаще вспоминалъ о той христіанской высотѣ, на которой онъ находился, и, помня это, усиленно поднималъ голову и[1480] небрежно[1481] здоровался съ знакомыми.

Во всѣхъ лицахъ его знакомыхъ онъ видѣлъ одинаковую кровожадность; одно только поэтому драгоцѣнно-милое лицо графини Лидіи Ивановны представлялось ему островомъ любви и участья въ морѣ враждебности, и потому его невольно тянуло къ ней.[1482]

Алексѣй Александровичъ ошибался, предполагая, что всѣ, кромѣ Лидіи Ивановны, были враждебно расположены къ нему и что она одна понимала и жалѣла его. Большинство знакомыхъ Алексѣя Александровича жалѣли и не осуждали его, но всѣ смѣялись надъ нимъ. Однимъ, двумя остроумными людьми положеніе Алексѣя Александровича было выставлено въ смѣшномъ видѣ, и это воззрѣніе, какъ самое легкое, и было усвоено всѣми, и изъ за этаго никто ужъ не могъ видѣть того, что собственно былъ Алексѣй Александровичъ.[1483]

Одна графиня Лидія Ивановна не смѣялась надъ нимъ. Алексѣй Александровичъ объяснялъ себѣ это тѣмъ, что она одна была христіанка. Онъ и не думалъ о томъ, что она любитъ его. Эта ея любовь казалась ему только пониманіемъ его, и онъ считалъ остальныхъ людей несправедливыми за то, что они не имѣли къ нему такого же чувства.

Быть любимымъ такъ просто и естественно, и такъ уродливо и дико быть нелюбимымъ. Проходя сквозь строй насмѣшливыхъ взглядовъ, ему такъ естественно было тянуться къ ея влюбленному взгляду, какъ растенію къ свѣту.[1484]

— Поздравляю васъ, — сказала она ему, указывая глазами на ленту.

Онъ[1485] пожалъ плечами, закрывъ глаза, какъ бы говоря, что это не можетъ радовать его. Но Лидія Ивановна знала хорошо, что это одна изъ его главныхъ радостей, хотя онъ и никогда не признается въ этомъ.

— Разумѣется, не какъ честолюбіе, но отрицательно, какъ признаніе....

— Да, да, — сказалъ Алексѣй Александровичъ.

И, не смотря на волненіе, въ которомъ онъ находился по причинѣ извѣстія о пріѣздѣ жены, губы его сжались въ сдержанную улыбку удовольствія, того самаго, которое онъ испытывалъ утромъ, въ первый разъ надѣвая новую ленту.

— Ну, что нашъ Ангелъ? — Ангелъ былъ Сережа.

— Завтра его рожденье. Я очень доволенъ отцомъ Сергіемъ.

— Ахъ, это такой высокой души человѣкъ, — сказала Лидія Ивановна про священника, бывшую свою пассію. — Я васъ звала, — сказала она грустно, готовя его. — Вы придете? Но я предувѣдомляю васъ, что я все бы дала, чтобы избавить васъ отъ нѣкоторыхъ воспоминаній, но другіе не такъ думаютъ.

— Я знаю, — сказалъ Алексѣй Александровичъ. — Она здѣсь.

Лидія Ивановна посмотрѣла на него восторженно, и слезы восхищенія передъ величіемъ его души выступили ей на глаза.

* № 136 (рук. № 88).

[1486]Алексѣй Александровичъ чувствовалъ себя спокойнѣе и способнѣе къ дѣятельности, чѣмъ когда нибудь прежде. Даже здоровье его стало лучше.

Прошедшее съ женою, въ особенности послѣднія мѣсяцы, невѣрность, болѣзнь, его прощеніе и разлука, какъ ни странно это можетъ показаться, никогда имъ не вспоминались.

Онъ отгонялъ отъ себя эти воспоминанія, какъ неясный и тяжелый сонъ, какъ рядъ поступковъ безсмысленныхъ и необдуманныхъ.

Онъ не любилъ вспоминать о своемъ прощеніи и умиленіи, вопервыхъ, потому, что вспоминать о своемъ добродѣтельномъ поступкѣ было дурно, портило самый поступокъ, во вторыхъ, потому, что было что то непослѣдовательное въ его дѣйствіяхъ за это время.

Онъ чувствовалъ, что, никогда не живя чувствомъ и разъ отдавшись ему вполнѣ, онъ не съумѣлъ соблюсти мѣру, не съумѣлъ владѣть этимъ чувствомъ и напуталъ.

Теперь жена его умерла для него, какъ онъ и сказалъ объ этомъ сыну, и онъ никогда не вспоминалъ о ней и вполнѣ чувствовалъ и цѣнилъ свободу отъ скорбей по плоти и возможность служить Господу такъ, какъ онъ понималъ эти слова

* № 137 (рук. № 88).

Воспользовавшись тѣмъ временемъ, когда Стремовъ разговорился съ вошедшей дамой, Графиня Лидія Ивановна отвела Алексѣя Александровича и, указавъ ему подлѣ себя мѣсто,

— Я бы не стала говорить съ вами о тяжеломъ для васъ предметѣ, — сказала она, поднимая глаза, — но нашъ Сережа — вы знаете, какъ мнѣ дорогъ онъ и ваши нужды.

Алексѣй Александровичъ понялъ, что она хотѣла говорить о томъ, что Анна въ Петербургѣ. Онъ болѣзненно поторопился и сжалъ руки.

— Да, я имѣлъ неудовольствіе встрѣтить ее на улицѣ, — сказалъ онъ.

— Надѣюсь, что вы вѣрите въ мою дружбу и участіе. Я про это то и говорю. Лиза видѣла ее. Я этаго не понимаю; но все равно, она видѣла ее, и сколько я могла узнать, она здѣсь только затѣмъ, чтобы увидать сына. Какъ вы смотрите на это? Я не знаю, но, по моему, свиданіе нашего милаго Сережи съ ней погубитъ все то, что мы съ такимъ трудомъ посѣяли въ немъ. Какъ вы думаете?

* № 138 (рук. № 89).

Алексѣй Александровичъ былъ въ тѣхъ же сферахъ, съ тѣми же людьми, но на него смотрѣли иначе. Теперь его какъ будто знали всего, и новаго отъ него ничего болѣе не ждали; чтобы онъ ни сказалъ и ни сдѣлалъ, всѣ принимали это какъ что то такое, что одно и предвидѣлось отъ него. Онъ занималъ еще значительное мѣсто, онъ былъ членомъ комиссій и совѣтовъ, но роль его перестала быть дѣятельною. Онъ былъ какъ оторванная стрѣлка часовъ, болтающаяся подъ стекломъ циферблата. Онъ, какъ стрѣлка, оставался на томъ же самомъ видномъ мѣстѣ, но никто уже не интересовался тѣмъ, что показывала эта стрѣлка, несмотря на то, что она перескакивала съ мѣста на мѣсто.

И дѣйствительно, точно также какъ оторванная стрѣлка циферблата, Алексѣй Александровичъ теперь былъ дѣятельнѣе, и дѣятельность его была разнообразнѣе, чѣмъ прежде. Онъ, не имѣя опредѣленной колеи дѣятельности, теперь, яснѣе чѣмъ когда нибудь, видѣлъ недостатки правительственныхъ распоряженій и считалъ своимъ долгомъ содѣйствовать изысканію средствъ къ исправленію недостатковъ. Скоро послѣ возвращенія своего изъ Москвы Алексѣй Александровичъ началъ писать первый свой проектъ, долженствовавшій исправить вопіющіе недостатки, первый проектъ изъ длиннаго ряда проектовъ, которые ему суждено было написать по всѣмъ отраслямъ администраціи и который никто не читалъ и которые скоро получили прозваніе Каренинскихъ проектовъ.

Мѣстоимѣніе «они» получили въ его рѣчахъ особенное значеніе. Онъ увлекался въ разговоры о государственныхъ дѣлахъ съ женщинами и молодыми людьми, и припѣвъ этихъ разговоровъ былъ всегда одинъ и тотже: «я имъ говорилъ или писалъ, но они не понимаютъ этаго. Они погубятъ Россію. Для нихъ не существуетъ законовъ» и т. п.

О томъ времени, когда Анна открыла ему все и онъ, поколебавшись о томъ, вызвать ли или не вызвать на дуэль Вронскаго, онъ написалъ ей письмо, о томъ, какъ онъ объяснялся и съ Степаномъ Аркадьичемъ и какъ ухаживалъ за новорожденной не своей дочерью и какъ въ послѣдній разъ видѣлся съ женой, — эти воспоминанія раскаянія жгли его сердце. Онъ вспоминалъ и о томъ счастливомъ времени, когда они хорошо жили съ женою, но это не мучало его. Его мучали воспоминанія о томъ, что онъ могъ бы не сдѣлать. Онъ зналъ, что онъ относительно жены не сдѣлалъ ничего дурнаго.

Онъ зналъ даже, что онъ поступилъ добродѣтельно и возвышенно, но положеніе, въ которое онъ поставилъ себя, вызвало въ немъ раскаяніе, такое тяжелое и ѣдкое, какъ будто это былъ самый неразумный, безнравственный и низкій поступокъ. Онъ убѣждалъ себя, что поступилъ руководясь христіанскимъ закономъ любви и прощенія обидъ, и потому это не могло быть дурно. Онъ старался утѣшать себя мыслью о томъ, что интересы его не въ этой жизни, а въ будущей. Онъ вѣрилъ въ то, что интересъ не въ этой, а въ загробной жизни; но эта мысль нисколько не утѣшала его; но ему было стыдно и больно за то, что дурно устроилъ свою жизнь здѣсь, и то, что это зачтется ему тамъ, ни на одинъ волосъ не облегчало его положенія, какъ будто связи между той и этой жизнью не могло быть и эта жизнь въ себѣ носитъ свои награды и наказанiя. И потому единственное утѣшеніе его было забвеніе, котораго онъ достигалъ постояннымъ, хотя и не плодотворнымъ трудомъ.