Там, где трава зеленее - Наталия Терентьева

Я смотрела в смеющиеся глаза Толи и не знала, стоит ли говорить ему, какой разной может быть любовь. А главное, я сама не знала, виной ли тому приближающиеся роды, или неандертальская удаль Толи, или наше с ним недавнее знакомство при обоюдном большом опыте жизни и любви, — но я действительно никогда не испытывала с Александром Виноградовым того, что испытываю каждый раз с Толей. Что не мешает мне оставаться спокойной и рассуждать о любви-константе. Чудно. Но это правда.

Как правда и то, что я миллион двести раз за четырнадцать лет маетной жизни с первым Виноградовым думала о том, что, если встречу мужчину, с которым вся физиологическая тема будет легкой, и простой, и гармоничной, без его придурей и моих сверхстараний, — уйду к нему, этому неандертальцу или питекантропу. Почему-то мне всегда казалось, что это должен быть безмозглый, огромный, тупой дикарь с добрым сердцем и нежной наивной душой новорожденного, не умеющего говорить. Я не думала, что в придаток ко всем достоинствам дикаря у моего возлюбленного может оказаться светлый ум и парадоксально спокойный нрав. Да, и конечно такое трогательное и консервативное желание жениться на женщине, с которой спишь.

После приезда, кроме новой квартиры, нас ждал еще один сюрприз. Уже вышла книжка. Мне она показалась самой прекрасной в мире детской книжкой — яркая, необыкновенно красивая, большая. Актриса Варя Виноградова скакала до потолка, расставила все десять экземпляров, которые нам подарили в издательстве, по квартире и зачитывала вслух эпизоды всем желающим, то есть мне, Толе и по телефону бабушкам. Мои рисунки, наши с Варькой, смотрелись просто отлично, так, будто это побаловался по меньшей мере Амедео Модильяни в возрасте семи лет. Так мне казалось, от восхищения. Хотя у меня было ощущение, что кто-то умелой рукой их чуть подправил. Может быть, это был эффект отличной полиграфии.

Была суббота. Толе на работу к трем, Варю можно не будить в школу…

Мы только что проснулись в комнате, которую я упорно называла «моей комнатой», а он пытался называть «спальней». Но, покупая мебель для квартиры, я все размышляла: повторять ли тот план, который мы два года назад составили с первым Виноградовым. Там была гостиная, его комната-кабинет, Варина детская и моя, с большой кроватью — чтобы не собирать диван каждый день, — трельяжем и компьютерным столом. Толя несколько удивился, когда я предложила ему не спать в одной комнате. «Я не привыкла», — объяснила я. «Да и я не привык», — пожал он плечами и, кажется, даже обиделся. Но когда мы приехали из Крыма, как-то само собой вышло, что он стал спать в той комнате, которую я планировала как свою. Книжки при этом он начинал читать и оставлял в другой, которая была «его». Галстуки приходилось собирать по всей квартире, и я все вспоминала тот первый, цветной галстук, который он бросил под стол на работе…

— Помнишь историю с Гариком?

Он засмеялся:

— Нет. Забыл. Как тебя из съемной коммуналки вывозил.

— Да. Спасибо тебе…

Толя обнял меня и поцеловал в висок.

— Пожалуйста.

— Хотя я никогда бы не назвала нашу ту жизнь — «коммуналкой»… Из-за хозяйки…

Он кивнул:

— Душевная женщина, я понял.

— Знаешь, у меня есть один знакомый журналист. Он пишет про самый разный криминал. С кем только не общается. Как-то мы встретились в командировке в Вологде, я писала о местном театре, а он — о структуре вологодских «крыш». Я поделилась с ним своей проблемой с квартирой. У меня уже была Варька. Я рассказала, что никак не могу ни продать, ни обменять эту квартиру, в которой нам двоим становится тесно. И он на полном серьезе предложил мне помочь. А именно — свести с человеком, который может организовать несчастный случай для гиблого пьяницы Гарри Савкина. Я отказалась. И не из страха сесть в тюрьму. И не из жалости к Савкину. Я испугалась, что, если его убить, этот призрак коммунизма будет приходить ко мне по ночам и терзать меня, мою душу. И в моей душе вместо светлых чувств к дочери Варьке и мучителю Виноградову будет страх и ужас, а жуткая морда покойного Савкина будет являться мне в самый неподходящий момент. Поэтому я отказалась.

— Человек, наверно, реже делает хорошее, надеясь, что ему воздастся. Скорее от дурного останавливает страх наказания — любого, в том числе того, о чем ты говоришь, душевных мук, не так разве?

— Да. Ты помнишь, кстати, свое первое вранье, осознанное?

Он пожал плечами:

— М-м-м… наверно, нет. Не зафиксировалось как-то.

— А я помню. Потому что это был первый раз, когда я маялась, будучи совершенно здоровой. Я училась во втором классе… Я сейчас забыла, что именно я наврала, помню только, что соврала своей учительнице. Это был первый раз в моей жизни, первое осознанное вранье. Я прекрасно помню, что был дождливый осенний день, и я шла из школы домой, помню это место — у помойки, где у меня так противно, так сильно заскребло в душе… Я физически это ощутила. Это место — в области грудной клетки. Что-то сжималось, отпускало и снова нехорошо скручивалось внутри меня. И я думала: «Вот скорей бы прошел сегодняшний день, вот скорей бы настало завтра и послезавтра. Ведь я забуду об этом? И мне уже не будет так тошно…» Понимаешь, почему я это рассказываю? Я всю жизнь боюсь этого состояния — когда тошно, когда стыдно, когда нехорошо на душе. И очень эгоистично в этом смысле стараюсь делать все так, чтобы душе моей было хорошо. Иногда это бывает сложно. Ведь недостаточно приехать к маме и привезти ей подарок, поставить галочку: «Ура, отстрелялась». А мама — не рада. Не понравился подарок, не того ждала, слов, может быть, ласковых ждала. Или вообще не хотела, чтобы я приходила к ней в обтягивающих брючках и крутила задом перед ее молодым мужем. В этом бы и состоял мой подарок — сообразить. Не духи ей нужны были, и не тестомешалка, и даже не цветы. А мой звонок: «Мам, я тебя люблю, прийти не смогу — дежурю в ТАССе. Почувствуй себя молодой, мамочка. У тебя так мало было женского счастья со всеми твоими мужьями. А даже если и много — ведь это точно последнее — радуйся…» Ты не спишь?

Он улыбнулся и еще крепче прижал меня к себе.

— Нет. Я думаю. Хорошо, что ты не встретилась мне раньше.

— Ты что? — Я посмотрела ему в глаза. — Пошутил, да? Я такая красавица была в молод… — я осеклась, — в юности.

— Ты — сейчас красавица. Раньше — не знаю, не видел. Но… знаешь, вот расскажи ты мне это лет пятнадцать назад… Просто я хорошо помню себя. Я бы не поверил, не понял. Я после войны по-другому все понимаю…

— Толя, ты мне когда-нибудь, наконец, расскажешь, на какой войне ты был?

Он вздохнул и отвернулся.