Большой вальс - Людмила Григорьевна Бояджиева

— А кто они, эти дамы и господа?

— «Новые русские», — сказала шведка с отчетливой интонацией, словно диктовала название нового вида человеческой породы, — «третье сословие», буржуа.

Быстро покончив с котлетой «деволяй», Виктория не стала дожидаться десерта, и сославшись на усталость и желание отдохнуть, поднялась к себе в номер. Быстренько в душ, переодеться и — в путь. Виктория никак не могла расстегнуть чужой чемодан, чувствуя, какими неловкими стали от нетерпения пальцы. Содержимое диоровских кофров Антонии оказалось в фантастическом беспорядке. Сообразив, что ничего подходящего здесь для выхода в город не найти, Виктория вызвала горничную и попросила погладить два-три деловых платья. «Пока сойдет и это», — решила она, одевая свой дорожный костюм и причесываясь у зеркала в ванной, оправленного в бронзовый венок «ампирных» ирисов.

Разглядывая свое лицо, она пыталась представить, как должна была бы теперь выглядеть та прежняя Виктория, которую знала мать. Но прежние черты не выплывали, только помнился досадно великоватый нос и мучительная возня с прической. Теперь-то роскошно-выпуклый, широкий лоб с высокими надбровьями и гладкой, туго натянутой кожей, позволял не задумываться о волосах зачесывай, закручивай, распускай, — все было уместно и мило. Небрежность казалась изыском умельца-парикмахера, отыскавшего изюминку, необходимый штрих, чтобы оттенить естественную гармонию чистых, изящных линий.

«Увы, ничего не удастся сделать. Ничего, чтобы вернуть хоть тень прежнего облика». — Виктория сколола шпильками гладко зачесанные волосы, одела затемненные очки, покрыв губы светло-бежевой помадой, несколько затушевывающей их вызывающе-изысканный рисунок. Она уже знала, что скажет матери правду. Почти правду. Что сделала пластическую операцию в целях конспирации и, конечно, попросит никому не рассказывать… О чем же тогда толковать?.. Ах, только бы найти, только бы встретить… Пора! Виктория тронула крестик, одетый на шею во время обряда крещения матушкой Стефанией и чудесно возвращенный Ингмаром, порылась в сумочке, чтобы проверить, на месте ли черный агатовый шар. Тут. — Ну что же, с помощью божественной и магической — вперед, госпожа Козловская. Алле!

В метро душно, многолюдно, тоскливо. Наверху, у станции «Юго-Западная» — в мусоре и киснущих на солнце отбросах лабиринты лотков, ящиков и прилавков. Парни южного типа пьют из банок пиво и жуют «Сникерсы», торгующие девушки в изукрашенных стразами и бисером майках пересчитывают пачки замусоленных купюр с большим количеством нулей. Виктория, обменяв в гостиничной кассе 100 долларов, заметила, что разбогатела в пять тысяч раз. Куча бумажек и ни на одной нет портрета вождя. Но дом Шорниковых она нашла легко — Универсам и школа служили верными ориентирами, а поднявшись на девятый этаж, она вспомнила и номер квартиры — 121, конечно же. Они ещё радовались с матерью, что цифры счастливые, легко запоминаются.

«Звони же, звони, и ни о чем не думай! Будь что будет — скорей!» подначивала она себя, и зажмурившись, нажала кнопку. Знакомая трель, шаркающие тапочками шаги. Лысый мужчина в пестром тренировочном костюме, осторожно гремя цепочкой приоткрыл дверь: «Вам кого?»

— Евгения Михайловна здесь живет?

— Здесь… Только она сейчас на даче у матери. Может быть, что-то передать?

— Нет, спасибо. — в горле у Виктории пересохло. Она с трудом выдавливала слова. — Я от подруги Евгении Михайловны из Ленинграда.

Мужчин присмотрелся к посетительнице, снял цепочку и предложил:

— Может, чего хотите, или «Пепси»? Я здесь один хозяйничаю…

— Нет, нет, спасибо… — прошептала Виктория.

Она уже заметила за спиной Леонида тот самый холл, что они обставляли с матерью десять лет назад. Десять лет, а картинка с драконом на том же месте! Наверно, и на двери туалета — пластмассовый писающий гаврош… Поборов в себе желание ринуться в этот оставленный, родной, такой родной дом, она бросилась вниз по лестнице.

«Один лифт работает!» — неслось ей вдогонку любезное предупреждение хозяина.

…В электричке почему-то сорваны сидения. На металлические остовы кладут сумки, книжки и так едут, придерживая между коленей детей и размазывая по рукам тающее мороженое. Окна не мыты со времен «застоя». Пыльный, потный, изнуряющий полумрак. Брезгливость и жалость. Да ещё вина от того, что именно среди этих людей должна была ездить «на дачу» она Виктория Козловская, с тележкой на колесиках или рюкзачком, забытыми харчами с того самого вонючего базарчика. Ездить и радоваться, как радовалась всегда каждому отвоеванному у нищеты пустяку Катя. «Где ты, „мачеха“? Где ты — замечательная моя женщина? Найду, обязательно найду!» думала, стиснув зубы, чтобы не заплакать, Виктория. Как рвалась она сюда, предвкушая праздник… Почему же, почему же так больно?

Вот и знакомый домик. Нет, незнакомый, — совсем старый и крошечный, в разросшихся кустах и деревьях. А вон на той березе вместо вырезанного Лешей сердца, перечеркнутого ударом топорного лезвия — расплывшаяся черная рака. За калиткой тишина. Трезвоня, пронеслись мимо велосипедисты.

— Дороговы здесь живут? — крикнула Виктория копающейся в соседнем огороде женщине. Та поднялась с трудом разгибая спину.

— Да здесь они, дома. Татьяна давно никуда не выходит. Ты шибче стучи. Анна-то редко заезжает, дело молодое, городское.

Виктория потрясла калитку. Тишина.

— Ивановна, — гаркнула соседка. — Выходи, к тебе гости пришли.

В доме зазвенели ключами, лязгнула задвижка и тыча перед собой палкой на пороге появилась старуха.

— Кто тут? Евгения в магазин на вторую линию пошла, там песок дают.

— Татьяна Ивановна… Можно мне войти?

Толстые линзы в очках подозрительно сверкнули:

— Елена что ли?

— Нет. Я Евгению Михайловну дождаться должна.

Старушка дотопала до калитки, повозилась с замком и пристально посмотрела на девушку:

— Не узнаю, извини. Глаукома. Голос-то знакомый… Не от Анечки ли?

— Нет. Я из другого города. Привет должна передать…

Старуха насторожилась и неотрывно уставилась на Вику.

— Извини, девочка. Я ума схожу. Всякое мерещится. В сентябре очередь в клинике Федорова подходит. Буду операцию делать. Говорят, у него отличные результаты. Евгения очень настаивает. Надоело, наверно, с инвалидкой возиться. — Ни почитать, ни телевизор посмотреть, ни за собой прибрать… Вы-то сами (присаживайтесь на скамейку) откуда? Из Санкт-Петербурга?

— Я издалека, бабушка, — тихо сказала Виктория. — Мне бы с вами поговорить, если, конечно, нервничать не будете…

Старушка аж подскочила:

— Что, что с Анютой?

— С ней все в порядке. Я про другую внучку рассказать хочу. Про Викторию… Жива она, здорова, только… только очень далеко… — Вика смотрела на руку женщины, сжавшую набалдашник палки так, что вздулись под тонкой морщинистой кожей синие жилы. Сухонькая, птичья лапка. А лицо не старушечье, если, конечно, косынку снять да очки… И причесать, как прежде… с завитками надо лбом… пусть седыми, но женственными. Ведь Елизавета Григорьевна старше, а ещё позволяет себе щеголять в «бермудах», а когда со своим клубом в