Русский флаг - Александр Борщаговский

Настенька незаметно подошла и остановилась за спиной Пастухова. Слушала знакомый, немного осипший голос и была счастлива, что Пастухов жив, что он не простой курьер от губернатора, а участник событий в порту. Пастухов повернулся в профиль, и Настя женским чутьем уловила перемену, происшедшую в нем. Что-то новое появилось в лице мичмана. Это был отпечаток пережитой опасности, чужих страданий, они не прошли бесследно для отзывчивого сердца. Его лицо, обветренное и заострившееся, показалось Насте прекрасным. От нахлынувшего чувства сжалось сердце. И вместе с тем новое в мичмане было чужим, оно пришло в ее отсутствие, незнакомое и непрошеное. С ним нужно сжиться, свыкнуться.

Внезапно ей показалось, что Пастухов бесконечно далек от нее, что она была наивна, называя его своим, видя их будущую жизнь нераздельной. Он офицер флота, со своей судьбой, которой она коснулась случайно. При первом же потрясении Константин, как казалось сейчас Насте, отодвинулся от нее, хотя его честное, хорошее сердце не стало ни хуже, ни грубее. Он мог полюбить ее только здесь, в Петропавловске, обреченный на скуку и бездействие. Он обманулся, но должна ли она обманывать его? Эти мысли привели Настю в смятение.

Неловко, растерянно прозвучало его приветствие в присутствии множества свидетелей. Сдержанно, натянуто, чтобы не выдать своего волнения, ответила ему Настенька.

Все не ладилось. Обменивались фразами урывками, в скупых словах не находили выхода их действительные мысли и чувства. С каждой минутой напряженность, неестественность их отношений усиливалась. И, как назло, единственная женщина, способная их понять и сделать все, чтобы они наговорились досыта, Юлия Егоровна, на радостях забыла обо всем на свете, кроме окруживших ее детей. Жена судьи увела растерянного Пастухова ужинать в комнату, где она царила в окружении трех пожилых чиновниц.

Мичман уехал с хутора засветло, проклиная собственную застенчивость, назойливость петербургской модницы, человеческий эгоизм, женское любопытство и даже равнодушие лошади, увозившей его в Петропавловск.

— До свидания, Настенька! — сказал он, прощаясь с девушкой.

— Прощайте, Константин Николаевич!

Тихое, грустное "прощайте" не выходило из головы. Зачем же снова забытое, казалось, величание? Прошло только семь дней…

У Култушного озера Пастухов свернул направо, к заливу, на стук топоров и людские голоса. У него есть время в запасе, — хотелось проехать по береговой полосе, мимо разрушенных батарей. Коню тут неудобно: повсюду разбросаны камни, попадаются воронки от бомб, нужно спешиться и повести коня в поводу.

При свете факелов на батарее Коралова велись ремонтные работы. Здесь был Можайский, он наблюдал за прислугой и мастеровыми. Неприятель мог утром повторить нападение: десантные катера и баркасы стояли на воде, приткнувшись к корпусам фрегатов.

Пастухову было приятно, что на батарее его встречали как своего. Можайский показал ему поврежденные пушки, советовался с ним.

Вдоль Никольской горы Пастухов ехал уже в хорошем настроении шагом, посматривая то под ноги коня, то на невеселые огни эскадры. Тишина объяла берег, еще утром сотрясавшийся от выстрелов.

По мере того как Пастухов огибал Никольскую гору по перешейку, перед ним вырастал освещенный порт и город: "Аврора" со спущенным верхним рангоутом, "Двина", огни в окнах казарм, губернской канцелярии и беспорядочно разбросанных изб.

Петропавловск казался давным-давно знакомым, родным городом. Константин готов был усомниться в том, что он покидал сегодня город, видел Настеньку и уехал от нее, не сказав ни одного слова из тех, которыми был полон, когда гнал коня из порта на хутор Губарева.

IV

Александр Максутов умирал. Он был обречен, хотя многие, а среди них и Дмитрий, надеялись на благополучный исход. Слишком велика была потеря крови, при падении разбит позвоночник. Очевидно, затронуты и внутренние органы. Можно облегчить страдания лейтенанта наркотиками и бессильно наблюдать за тем, как слабеет его неподвижное тело и приближается к мучительной агонии.

Мровинский лежал на своей койке так тихо, что Александр забывал о его присутствии. В первую ночь инженера еще беспокоили офицеры с разрушенных береговых батарей, заходил Гаврилов, Тироль. Видимая холодность и педантичность инженера, в соединении с превосходными деловыми качествами, импонировали Тиролю. К тому же у Мровинского, как и у Тироля, почти не было друзей; приехав на "Двине" с Арбузовым и уйдя с головой в дело, он мало интересовался людьми и, казалось, не нуждался в друзьях.

Разговоры о "Смертельной" батарее раздражали Мровинского, хотя он и старался казаться равнодушным. При мысли о ней раненая нога начинала ныть сильнее обычного, высокий лоб покрывался испариной. Память, ослабевшая за несколько лет праздной жизни в Иркутске, почему-то сохранила образ большелобого сероглазого солдата, смотревшего на него укоризненно и насмешливо в тот день, когда он с Завойко впервые обходил батареи. Вспоминались подробности разговора на батарее, грубый окрик, которым он ответил на справедливые слова солдата. Жив ли солдат, выразивший простую и важную мысль: "Что невозможно и неведомо сегодня, станет возможным завтра"? Жив или погиб на "Смертельной" батарее, доказав ценою жизни свою правоту в этом споре?

Может ли он забыть об этом споре, если в одной комнате с ним лежит умирающий офицер, командир "Смертельной" батареи! У них были закрыты одни пятки… Одни пятки! Верно! А можно было бы устроить батарею иначе? В те сроки, которые были даны ему, — нет. Тогда в чем дело? Зачем он грызет себя?

А из темного угла палаты на него смотрели серые глубокие глаза солдата — он недоверчиво качал головой. И Мровинский чувствовал, что в чем-то он все-таки неправ: по крайней мере не нужно было лгать, притворяться, — люди, отстоявшие сегодня порт, заслуживают того, чтобы говорить им только правду. Теперь, они восстанавливают "Смертельную" батарею. Они хорошо знают, каково на ней во время боя. Но разве это помешает им стоять у своих орудий под неприятельским огнем? После виденного в это утро Мровинский понял, что при новой атаке "Смертельная" батарея будет не менее грозным препятствием для англо-французов, чем сегодня.

У постели Максутова дежурила Маша. Прежде Мровинский не замечал ее по своей обычной рассеянности, замкнутости. Здесь же, в палате, следя за умелыми движениями Маши, видя, сколь терпеливо исполняет она свои обязанности у постели умирающего лейтенанта, Мровинский размышлял о том, как много есть хороших людей, которых и не оценишь по-настоящему, пока не придет беда.

В первую же ночь Мровинский и Александр оказались невольными свидетелями разговора Маши с отцом. Осторожно приоткрыв дверь, управляющий аптекой окликнул Машу. В продолжение всего разговора они оставались за дверью, но вскоре заговорили так громко, что в палате слышно стало каждое слово.

— Нет, я не сделаю по-вашему, не сделаю… — твердила Маша.

— Умоляю тебя уехать, — просил Лыткин. — Приказываю тебе волею родителя… Если англичане ворвутся в Петропавловск после того, что случилось сегодня, они зажгут город…

— Они не одолеют нас, отец! — возразила горячо Маша. — Вы видели, как храбро сражались матросы!

Затем голоса сошли на шепот.

— Не невольте меня к низкой, бессмысленной жизни, — донеслось до слуха Мровинского. — Я недолго перенесу ее и избавлю вас от хлопот…

Наступило молчание, затем хлопнула дверь, и голосов уже не было слышно.

Через час Маша возвратилась со свежими, блестевшими от долгого умывания щеками и заняла свое место у койки Максутова. Александр, несмотря на боль, повернул к ней лицо и изучал ее потускневшими глазами.

— Светает… — проговорил Мровинский. — Скажите, Машенька: что говорят о неприятеле? Заметно приготовление к десанту?

Маша пожала плечами.

— Не знаю. Могу сходить узнать…

— Не нужно, — Александр с трудом проглотил вязкую слюну. — Дайте мне воды.

Маша дала ему напиться.

— Вы правы, Марья Николаевна, — сказал Александр, не сводя с нее глаз. — Правы… Они не одолеют… Н-е-е-т! — протянул он убежденно. — Не одолеют, потому что у нас есть такие женщины, как вы, и… артиллеристы не побежали с батареи… Вы сказали мне правду…

Он не сказал больше ни слова на протяжении многих часов, до самого начала агонии.

Время тянулось в напряженном ожидании.

Встречаясь с Завойко, Изыльметьев неизменно говорил:

— Пора, Василий Степанович, и за рапорт садиться. Порадуйте Россию.

— Рано, — отвечал осторожный Завойко, хотя в ящике его стола уже лежало подробное донесение о событиях последней недели. — Отобьемся еще разочек, тогда и за рапорт примусь.

— Хитрите, хитрите! Небось, не одну стопу бумаги исписали?