Романтика. Вампиры - Триша Телеп

Айна подходит к Расселу, стоящему в середине пролета, в восьмифутовом пятне тьмы, по обе стороны которого мерцает, как фонарик с садящейся батарейкой, свет из концов туннеля. Это не настоящий мост, просто выход из парка, но он надежный и удаленный, что вполне подходит для их целей. Она бросает сумочку в темноту под стеной и беглый взгляд — на жертву, приготовленную под сводом моста. Это женщина. Ее тускло-коричневые волосы свалялись, ногти обломаны, а нижняя губа рассечена ненужным ударом.

Айна прижимается спиной к стене, не обращая внимания на лапанье Рассела, сковывающего ей запястья. Когда он прижимается к ней, она невольно оскаливается, но Александер, лучше владеющий собой, бросает на нее сердитый взгляд. Она глотает ярость и смотрит поверх сальной головы Рассела. Его зловонное дыхание обдает ее чесночным облаком. Он смеется. Чеснок — вот смешно!

Рассел не так уж опьянен наркотиками и властью, чтобы забыть о нескованном Александере у себя за спиной, поэтому не задерживается рядом с Айной. Она подозревает, что он вернется, как только они оба будут надежно скованы. В этом году при возрождении ее колени оказались в грязи. В прошлом году она записала, что нашла сперму у себя в волосах. От одной мысли обо всех гнусностях, которых она не может вспомнить, ее начинает трясти.

«Будь сильной! — говорит себе Айна. — Сильной, как Александер. Видишь, как он находит глаза Рассела своим нарочито пустым взглядом? Видишь, как покорно дает сковать себе руки? В одной его прекрасной руке больше силы, чем во всем теле Рассела, но он сдерживается, загоняет ее вглубь. И это ради тебя. Да, Александеру досталась гораздо более трудная, низкая роль. Айна сумеет вытерпеть шарящие пальцы Рассела».

Наконец Александер тоже закован, и железные цепи тихо звякают, когда он проверяет их надежность.

Рассел снова поворачивается к ней, его глазки блестят каплями кислотного дождя. Он перешагивает жертву, как грязную лужу в переулке. Теперь он мог бы уйти: его работа закончена и смертная жизнь обеспечена на год вперед. Нет нужды дожидаться остального. В самом деле, хоть цепи и ограничивают их свободу тремя футами в любую сторону, лучше бы ему не задерживаться…

Однако Айна чувствует, что Рассел никогда не уходит. Чувствует, что он — один из тех извращенцев, которые любят подглядывать.

— Расскажи мне, как это подходит, Айна! Расскажи, как год сворачивается вокруг тебя…

Сворачивается вокруг меня, как черный шелковый шарф.

О господи! Она ему об этом рассказывала! Айна с трудом сглатывает. Не удержавшись, бросает взгляд на Александера. Его не различить на фоне стены, но она знает: он недоволен, потому что не любит сюрпризов.

Рассел носком сапога подталкивает жертву, но смотрит только на Айну. В темноте его глаза, даже с учетом острого зрения Айны, напоминают булавочные головки.

— Ты ради этого на все готова, а? Как сука в течке.

— Дрянной штамп.

Оскорбление вырывается у нее само собой. Она ненавидит штампы, и эта ненависть к глупости — одна из ее слабостей. Александер ни к чему не питает ненависти, и потому его невозможно так разозлить. Впрочем, он любит Айну, и она подозревает, что это — его слабость.

Она понурила голову от стыда за себя, но еще раньше успела заметить, как Рассел опускает подбородок, булавочные головки стягиваются в щелки.

— Так вы, кровососы, избегаете штампов? А пошли вы! — Рассел расхаживает из стороны в сторону, разжигая в себе злость, как говорят в Луизиане. — А меня ты не избежала, помнишь? Нет, ясно, не помнишь!

Забвение, конечно, не относится к штампам. Ни одна книжонка, ни один голливудский сюжет до этого не додумались, сколько ни блеяли о цене вечной молодости, красоты и силы. Странно, ведь это так очевидно! Понятно, что смертные стареют под грузом воспоминаний — обо всем, что они сделали и, главное, чего не сделали. Эти сожаления превращают их в стариков — морщинистых, унылых и озлобленных. Для нее день смерти наступает, как для них — дни рождения, независимо от их воли. Только она, пробуждаясь в новом году, видит в зеркале не новую морщинку, а незнакомку.

Это можно перенести. Но Александер — незнакомец? Айна смотрит туда, где его скрывает бесформенная тьма. Это невыносимо.

Между тем стареющий в неведении Рассел все еще бушует:

— Вам не обойтись без меня! Вы — бескровные стручки. Я вам нужен, чтобы все устроить, найти жертву и заковать вас, мудаков, чтобы вы не потеряли друг друга. И ради этого ты сделаешь все, что я скажу.

— Не забывай, что ты — смертный, — предостерегает Айна.

Пусть даже она на цепи, как та сука, с которой он ее сравнивает.

— Не забывай, что я — мужчина, б… — Он за словом в карман не лезет. С такими мозгами мог бы далеко пойти, будь он адвокатом, врачом или комедиантом, а не ленивым мелким мошенником, только и умеющим, что навлекать на себя несчастья. — Я знаю все ваши людоедские тайны. Укуси меня — и в следующей жизни вы потеряете друг друга. Навсегда!

Самого себя он убедил и теперь стоит перед ней, гордо выпрямившись в картинной позе, совсем близко.

— Теперь рассказывай, что ты сейчас чувствуешь. Как ты не властна над собой, как начинаешь лизать и обсасывать все, что попадется на глаза!

Будь на его месте кто-то другой, она могла бы и рассказать, потому что это лишь пустые слова. Невозможно описать, как эмоции вдруг разворачиваются словно шелк, мягкий на ощупь, но такой многослойный и поразительный, что Айна, ощутив его тяжесть, готова плакать. Эта пробуждающаяся потребность чувствовать и есть настоящий голод, и он доводит ее до того, что она кладет в рот пищу. (Любимый шоколад тает на кончике языка, обволакивая горло, и это прекрасно, пока не начинает рвать.) В ослеплении и легком безумии она ест ненужные ей вещества, пока цвет внезапно не распускается на языке. Она опускает глаза и видит, что засунула в рот палец и на его кончике — кровь. Ее кровь. Но голод по-прежнему реет над ней коршуном.

Объяснять все эти нюансы Расселу — все равно что обучать алгебре собаку. Кроме того, он прав. У него в руках ключи от их судеб, что, вероятно, и объясняет его самоуверенность. Этот подонок требует, чтобы они встречались в самую последнюю ночь, когда решать приходится быстро и твердо и когда ему представляется случай распоряжаться могуществом, какого ему самому никогда не узнать. Это единственный раз в году, а может, и во всей его жалостно короткой человеческой жизни, когда он может помыкать.

— Надеюсь, в этом году ты прилежно вела записи, малютка Айна?

— Не называй меня так!

— Как? Айна? — с маслянистым простодушием удивляется он. — Но ведь тебя так зовут.