Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

Откуда такой парадокс, также доставивший ему немало страданий? Как это быть могло с таким мировоззренчески цельным художником? Ловцом душ! Пожелавшим за это серебряники? Отчасти по наивности. Отчасти от чрезмерности претензий. А в целом одно зависело от другого. Потому Тарковский мало замечал – впрочем, как и мы все тогда, – что на самом деле кое-какое счастье ему все же перепадало: хотя и в сражениях, хотя и с потерями, но в СССР и при советской цензуре все-таки возник и расцвел художественный мир Андрея Тарковского, требовавший для своей реализации немалых денег. Увы, без «Идиота» и «Гамлета», но если мы все-таки говорим о 70-х годах, то все равно с великими «Солярисом», «Зеркалом» и «Сталкером», которые, кстати сказать, вкупе с «Рублевым», «Ивановым детством» и особой загадочной атмосферой, витавшей вокруг его имени, открывали ему дорогу на Запад. Оказалось, очень сложную и чреватую для него иными, но все же многими неожиданностями.

Ведь и на Западе, из-за дороговизны проекта Тарковскому едва ли тогда светила постановка «Гамлета» или «Идиота». И только неконтролируемым русским самодурством можно объяснить, почему «Зеркало» или «Сталкер» могли показаться Ермашу менее угрожающими, чем тот же «Гамлет» или фильм о Достоевском? О Русь моя!..

Соображения Запада точны и однозначны: нет денег для фильма, который рискует стать убыточным. Доказательства тому в дневнике самого Тарковского: «Получил очень строгое письмо от директора Киноинститута и ответил очень холодно, что не понимаю его позиции: или он хочет фильм Тарковского, или какой-нибудь коммерческий фильм длиной на полтора часа». И это в связи с самым дешевым в постановочном отношении «Жертвоприношением»… А если добавить к этому, что в канун съемок проект отказались субсидировать японцы… По счастью, ситуацию спасли французы. Стало ясно, как день, что трудности, переживаемые здесь некоммерческими режиссерами, как правило, чрезвычайны, а будущее неопределенно. Поиски денег для следующей постановки всегда тяжелый и сложный процесс, который, порой, длится годами!

Положение Тарковского в России того времени спасала еще, как всегда, непредсказуемая чересполосица чиновной русско-советской «логики»: то пряником, то кнутом. Хоть и через раз, да везение: в Венеции, по случаю, «Золотой лев»(!), «Рублева» всеми силами пытаются вернуть из Канн в родные пенаты, «Солярису» дозволено представлять опять же в Канне советское кино. «Зеркало» ни за что пустить туда невозможно, вплоть до разрыва с тем же фестивалем. «Сталкер» идет в России неограниченным широким прокатом, но далее «Ностальгия» и «Жертвоприношение» участвуют в конкурсе все на том же Лазурном побережье уже вопреки и без разрешения советских властей, получая ровно те же три награды, которые достались однажды «Солярису».

Но художественная и личная ситуация Тарковского, увы, складывается для него всякий раз достаточно двусмысленно и горько. «Пальмовая ветвь» – в его глазах единственный подлинный реванш родине за все унижения. И, между прочим, экономическая благодать! Но «Ветвь» эта, как известно, фатально ускользала из его рук. Даже перед смертью: он мог ее получить за совокупность творчества, например… Когда казалось, что даже тень трагической «Полынь-звезды» Чернобыля подтвердила в канун фестиваля неслучайность опасений Тарковского, высказанных в «Жертвоприношении», как предостережение потомкам прямо-таки в форме «время близко»… Нет! Опять обычная для него совокупность трех призов – очень высоких, почетных, но не главный!

Как ребенка, уговаривали мы его в Канне, что в целом его три премии значительнее одного Гран-при, который и получать порядочному художнику даже негоже. Но подумайте тем не менее, какой удар по самолюбию ожидал его всякий раз! Какой там Бондарчук?! Просто деньги даются не только в Америке, но и в американизированной Европе, увы, в основном тем, на ком можно заработать. А достижения классика замечают, отмечают и уважают – но далеко не всегда платят, лишь помогая укрепиться в истории. Ведь настоящие любители киноискусства непременно увидят все достижения кино в специальных элитарных кинотеатрах. Их никто прятать не будет. Но не на «Оскара» же, в конце концов, выдвигать Тарковского? И это трагическая правда нашего времени, которую Тарковскому изначально и природно не дано было перехитрить.

Ведь после «Ностальгии» и во время съемок этой картины у Тарковского на самом деле не было никаких предложений оставаться работать за границей. Еще до демонстрации фильма в Канне он побаивался действовать сам в поисках работы, равно боялся возвращения назад и просил меня найти заказчиков, чтобы иметь официальный повод задержаться на Западе. Мои «высокие» связи ограничивались шведскими авторитетами. Анна-Лена Вибум (продюсер, заместитель директора Шведского киноинститута), с которой я дружила тогда и связалась с ней без опасений огласки ситуации, сразу же заявила, что о «Гамлете» не может быть и речи: что-нибудь камерное и недорогостоящее. А когда она прилетела в Рим на представительский просмотр «Ностальгии», чтобы решить дальнейшие взаимоотношения с Тарковским, то, поздравив его с премьерой, выразила пожелание, которое я никогда не забуду: «Надеюсь, что в сценарии, который ты для нас сделаешь, будет побольше чувства юмора»… Это у Тарковского!? Каково?

Счастья у Тарковского не было, потому что не свершались его главные замыслы: ни творческие, ни приоритетные. Усталость копилась, разочарования множились по мере роста художнических и материальных амбиций. Он выглядел горделиво-одиноким. Но все более путался между мессианскими, не требующими материального вознаграждения намерениями и болезненно возрастающими вполне земными аппетитами.

Оглядываясь назад, я полагаю, что, несмотря на самые драматические издержки, 70-е годы, так или иначе, по сути, осчастливили Тарковского полным и окончательным признанием его как классика и исторически важной фигуры в истории киноискусства. Но все мы дети своего времени, повязанные его особенностями. И потому все, в конце концов, относительно. А мы были максималистами. И тогда все виделось нам в ореоле возможности какого-то полного и справедливого, с нашей точки зрения, решения всего. И в этом смысле мы были вполне продуктами своего времени и своей идеологии, теоретически предоставляющей искусству очень важную и значительную роль. Художники ощущали себя Творцами. Но сложно было в реальности этим творцам придаваться «упопению в бою у страшной бездны на краю». Так что недостаточное признание и дефицит денег воспринимались особенно болезненно и как незаслуженное наказание.

Ведь не радоваться же было Тарковскому в то время, что «Рублева», скажем, помучили вдоволь, но ведь не уничтожили вовсе, как «Бежин луг» Эйзенштейна, например. Но поводом для серьезной обиды стало для Тарковского присвоение ему звания народного артиста РСФСР, а не СССР, как хотелось бы для полного официального признания. Осталась точившая его горечь от того, что не было отмечено, как полагалось тогда, его 50-летие! А ведь как любил повторять Тарковский, что он «не золотой рубль, чтобы всем нравиться»… И вот нате вам! Обиделся, как ребенок!

А ведь понимал, что нравится не всем… Далеко не