Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Далее можно прочитать текст моего выступления в Англии, в Хэрроугейте, в июле 1990 года, неожиданно для меня превратившегося в статью. Случилось так, что я была приглашена в Херроугейт рассказать «Об автобиографических мотивах в творчестве Тарковского». К тому моменту, проживая уже многие годы в Амстердаме, я оказалась постепенно вовсе оторванной от своих московских коллег и сотрудников, с которыми я прежде работала в Институте теории и истории кино. А теперь мне предоставилась неожиданная короткая возможность оказаться в изысканном обществе Майи Туровской, Леонида Козлова и Виктора Аистова. С Туровской нас поселили в одной гостинице, и как-то так получилось, что мы с ней почти не расставались. Майя Иосифовна также почтила мое выступление своим присутствием, попросив затем, к моему удивлению, оставить ей копию этого текста?! Через некоторое время, уже вернувшись домой в Амстердам, я неожиданно получила тогда еще обыкновенной почтой письмо из Москвы, прочитав на конверте, к еще большему удивлению, имя отправителя, Леонида Козлова. С чего бы это ему вдруг мне писать? Но когда я начала читать это письмо, то удивление мое сменилось прямо-таки смятением. Конечно, мне было приятно, что Лёня так высоко оценивал мою работу, но меня прямо-таки потрясло, с какой с горечью писал он в этом письме о странной и специфической атмосфере, воцарившейся вокруг имени Тарковского на его родине. Той атмосфере, которая, увы, часто окутывает в России художников, сильно пострадавших при жизни, но истерически обожаемых после их кончины, когда здравому смыслу и трезвому анализу более не находится места. Как говорил когда-то Грановский: «В русской голове нет места, куда могло бы уложиться чувство меры. Теперь, когда мыслям дана свобода и страсти разгорелись, такое свойство русской натуры стало еще ощутительнее, для нее нет середины между крайностями, то есть истины». Выло тем более важно, что драматизм новой ситуации вокруг имени Тарковского описывался в письме не посторонним Тарковскому человеком, но именно Леонидом Козловым, с которым Тарковский когда-то, после «Иванова детства», начинал обдумывать и делать наброски диалогичной по форме «Книги сопоставлений». Их диалог не сложился и был к тому моменту уже давно передоверен Тарковским мне, но возвращаясь сегодня к опасениям Козлова, высказанным в его письме, могу с той же горечью констатировать по истечении стольких лет, как быстро развивался этот процесс во времени. С какой нарастающей скоростью возгонялась все последующие годы коммерциализация имени Тарковского, становясь уже просто брендом, который повышает рыночную стоимость других художников.
Вот это письмо замечательного историка и теоретика кино Леонида Козлова:
«Москва, 16. VIII. 90
Дорогая Оля,
после наших лондонских встреч (и увы, слишком коротких бесед), о которых у меня осталось очень теплое воспоминание, после возвращения Майи Туровской – я получил текст Вашего доклада об автобиографических мотивах в кинематографе А.Т.
И должен Вам сказать, что этот текст произвел на меня сильнейшее впечатление. И вызвал чувство восхищения автором.
Я поздравляю Вас и от души благодарю.
Ценность того, что Вы изложили, – не только в исследовательской стороне дела. Хотя и в ней тоже. Наблюдения над фильмами, интерпретации мотивов – прекрасны (при том, что отдельные, по-моему, немногие, места могут показаться небесспорными; впрочем, это не важно, ибо не это важно). А Ваша разгадка мотива жертвоприношения в “Жертвоприношении”, Ваше открытие внутренней мнимости, в этом мотиве заложенной, – это просто великолепно. Вы объяснили мне мои собственные ощущения некоей сомнительности и ущербности, тот непонятный вопросительный осадок (“тут что-то не то!”), который оставался у меня после просмотров этого – по-своему замечательного – фильма.
Но, повторяю, дело не столько в этом. Главное, из чего вытекают все прочие достоинства Вашего текста, – суть нравственная свобода и бесстрашие мысли. То, что Вы сделали, есть поступок честного человека, сполна оплаченный и выстраданный. Горькая и, казалось бы, безжалостная искренность, ради которой вовсе не приходилось отрекаться от “былой любви”, но которая выражает собою новую ступень этой любви к предмету, ее преображение, – вот что прекрасно в особенности. Это и есть главное.
Скажу Вам больше. Вы сделали для меня очевидной мою собственную внутреннюю несвободу, долго тяготевшую над моими попытками что-то писать или что-то говорить об Андрее и о его кинематографе. Я слишком долго глушил, если не душил, в себе все те “нет” и все те “но”, все несогласия и неприятия, без которых мое восприятие и приятие творчества Андрея не могли быть полно и внятно осмыслены и выражены.
Сейчас я вспоминаю ту московскую конференцию. Она была чудовищно странной, в ней было немало прекрасных и значительных, и трогательных минут, и в то же время в воздухе витали флюиды некоего морока, нечто темное и болезненное, нечто извращенное – смешанный дух ярмарки интеллектуального тщеславия и идолопоклоннического капища. Эти темные флюиды захватывали даже и тех, кто мог бы быть чист и свободен в своей преданности “герою” этого собрания. Мне – время от времени – становилось очень тягостно. Есть известный психопатологический термин “сверхценность”. Наверное, можно было бы написать небезынтересное исследование “АТ как сверхценность современных интеллектуалов”. Так вот, о конференции, на которой Андрея так превозносили (как гуру, как пророка, как избранника, достигшего высших степеней духовного совершенства). Признаюсь Вам: после закрытия этого сборища, придя домой, я почувствовал жуткую потребность отринуть нечто и изрыгнуть это нечто из себя – и все завершилось приступом диких рыданий (я ревел и выл, как баба, в течение нескольких минут). На другое утро Оксана сказала мне: “С этой конференцией что-то не то: меня словно преследуют какие-то темные силы”. Я ей ответил: “Прочитайте вслух 90-й псалом, несколько раз подряд”
К чему я обо всем этом вспоминаю? Вот к чему. Долгое время вокруг творчества Андрея, его судьбы и его памяти нарастало некое облако наваждений, прельстительных и ядовитых. Можно было противостоять этим наваждениям просто в силу внутренней и духовной независимости, в силу естественного иммунитета (как у Ирмы, у Марины). Но еще никто, как мне кажется, не попытался начать разгонять и развеивать это облако сознательным волевым действием. Изрекались предостережения, но они не в счет. Вы – первая, кто вступил в активное противостояние и выразил это противостояние прямым высказыванием, прямым разговором об Андрее на таких нравственных основаниях, на
