Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

Спящему Яловому казалось, что он слышит горький запах высохших листьев; чудилось ему отдаленное дыхание смертного тлена.

В который раз за эти дни он вновь увидел себя во сне как наяву: марлевая повязка на голове, на виске — кровавое пятно. Он, отделившийся от самого себя, маячил невдалеке. В сапогах, в брюках, гимнастерке, только без пилотки, белые бинты туго опоясывали лоб и всю голову, темные запавшие глаза, казалось, о чем-то спрашивали.

Кому об этом скажешь? Но теперь он был уверен, знал почти наверняка, что вскоре пробьет и его час. Что он будет убит или тяжело ранен.

По какому странному капризу судьба тасует свои карты?

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

Почему тогда, в те июньские дни 1944 года, ему было предоставлено такое редкое на войне право выбора?

Но самым непонятным было то, что в те дни он даже не осознал как следует, что может выбирать. Вернее, ему казалось, что и выбора никакого не было.

Сказались ли длительные переходы без сна и отдыха, зарева боев, кровь людей, с которыми он сроднился за эти месяцы, захватило ли его общее движение, когда ломались, уходили вперед фронты — мерещился где-то уже и конечный порожек, или просто человеческое достоинство, как он понимал его, не позволило ему тогда даже подумать над тем, чтобы уйти. Кинуть тощий «сидор» на плечо, выйти на большак, поголосовать и через день-два оказаться в сравнительной безопасности, у тебя любимая работа, а те, с которыми ты еще вчера лежал в одной цепи, вскакивал и бежал, рвался к вражеским окопам, все так же будут продолжать будничное дело войны…

— Ты что невеселый? — Начальник политотдела отдувался, вытирал платком круглое вспотевшее лицо — и над его «виллисом» прошлись «мессеры», пришлось сигать в канаву. — Тут тебя начальство расхваливает. К ордену представили. А ты сумрачный… За газетой своей скучаешь?

Алексей пожал плечами. В самом деле, скучает ли он по своей суматошной корреспондентской работе в армейской газете?

Все, что он делал сейчас, все, что происходило, было таким важным, серьезным, что тут не подходили обычные слова «нравится», «не нравится», «скучает», нет ли.

Полковник пригляделся к Яловому. Лицо у начальника политотдела простецкое, домашнее. Любимое выражение у него было «по-человечески». «С солдатом надо по-человечески обходиться, — поучал он зарвавшегося командира. — А ты все горлом, криком…» Повару как-то выговаривал за пересоленную кашу: «Ты зачем стольких обидел! Не по-человечески работаешь…»

Он и с Яловым обошелся «по-человечески». Не стал темнить, петлять, напрямик изложил дело.

— Пришел приказ из политуправления фронта об откомандировании тебя в их распоряжение для использования на газетной работе. Но мы уже в другой армии, подчиняемся другому фронту. Я могу выполнить это распоряжение, а могу не выполнить. Такие, как ты, и в дивизии нужны. Потому и спрашиваю: хочешь ты обратно, в газету? Тем более рапорт подавал начальству с просьбой вернуть тебя на газетную работу.

— Так это когда, до наступления.

Полковник не без раздражения постучал короткими сильными пальцами по столу. Сердился он, что ли? Или ожидал другого от Ялового.

Сказал с нажимом:

— Мое решение такое: поступай как знаешь. Хочешь, чтобы откомандировали, — хоть сейчас отправляйся в политотдел, получай предписание и кати…

— Можно мне остаться в полку?.. Хотя бы до старой границы дойти, — сумрачно, с глухой усталостью проговорил Яловой.

Не мог он уйти в эти дни из полка. Чистый, пронзительный голос совести не велел. Должен был он дойти, постоять на заветном рубеже. Со всеми.

— Подумай! На войне редко выбирают. — Голос полковника прозвучал с предостерегающим холодком.

Хлопнул ладонью по столу, встал:

— Сроку тебе три дня. Пока примет нас новая армия. Решай!

Сидевший за картами в углу командир полка полковник Осянин проговорил:

— Чего, ето, ему газета… Выйдет из него писатель — еще погадать. А командир готовый. Знающий боевой офицер. Я ему батальон могу, ето, свободно доверить.

Вышло по слову полковника Осянина. Пришлось Яловому принимать батальон. Как раз на третий день срока, отведенного ему для выбора.

— Тут, видишь, какое дело… — тянул Осянин. Сидел на пне, ворот гимнастерки расстегнут, обмахивался платочком. Парило. — Первый батальон снова без командира. Чтой-то не везет. Ильинского ранило, Сурганова замещал. Сейчас только доложили, отправили в госпиталь. А батальон на позиции. На рокадную дорогу должен вырваться, перерезать. И так и сяк прикидывали… Нет под рукой у меня подходящего офицера. Может, ты примешь?.. Тут мне сказали, хоть и политработник, а курсы комбатов кончил. Конечно, против правил… У тебя своя должность. В донесении напишем, мол, в боевой обстановке принял командование на себя, заменил выбывшего командира. На день-два? Так-то вот!

«К» он выговаривал мягко, все слова слитно, получалось «тахтовот».

Меняя тон, начал командно рубить. Куда и делись просительные интонации.

— Ильинский — раззява! Надо было с ходу сбить. Задержка недопустима! Мы их выкурим. Как только проиграют «катюши», сразу же двигай. К вечеру ты должен оседлать дорогу. Во что бы то ни стало! Это прямой приказ командующего армией. Понял? Тахтовот! Вцепись в нее зубами, держи, пока наши танки не подойдут.

На месте оказалось не совсем так, как рисовалось в штабе полка.

Немцы зацепились на низких, будто срезанных сверху высотках. В бинокль виделись наспех вырытые окопы, кое-где присыпанные травой. Сплошной линии вроде не было. Но не было и скрытых подходов. Все просматривалось с высоток.

Извилистая ложбина справа как будто скрадывала обзор. Но вряд ли ее оставили без прикрытия. Или маскировали, или пулемет врыли. Не раз, бывало, в таких ложбинах в упор десятками клали.

Яловой вглядывался в карту. За холмами низина, слева — язык леса, справа на возвышенности была обозначена деревня. За ней километрах в двух рокадная дорога. За дорогу они намертво вцепятся. Похоже было, что на холмах лишь первый заслон, в глубине что-то посерьезнее приготовлено.

Плохо велась разведка в наступлении. Старший адъютант — медлительный пожилой лейтенант, бывший агроном, — ничего не мог сказать, кроме того, что впереди засекли лишь минометную батарею на опушке, пулеметный огонь довольно плотный — не меньше четырех пулеметов работало. А сколько таилось? Лейтенант не знал. Виновато пожимал плечами, руки большие хлеборобские, до самых колен доставали. Да и что он мог определить? Часа три, как подошли. Попробовали с ходу, нарвались на огонь, подались назад. Вот и вся песня.

Яловой вызвал Осянина. Запросил разведданные.

— Что у тебя перед глазами, то и у меня! — отрезал Осянин. — Ты, ето, не тяни… И не мудрствуй. Огоньку дадим, сами побегут. Тут одна наука: вперед!

Яловой едва не выматерился вслух. Вспомнил Сурганова. Прав тот был, когда костерил Осянина! Старик на «огоньке» прямо помешался. Раз есть «катюши», полк РГК на подходе — давай ломи, и все!

Не больше часа оставалось до атаки. До того, как «проиграют «катюши». Договорился с артиллеристами: не только по холмам, поработают они и по лесной опушке, скрытой за холмами, по деревне.

Яловой был почти уверен, что противник не просто выбросил боевой заслон, а приготовил и маленькую западню — «мышеловку». Оборона явно должна была эшелонироваться в глубину.

Старший адъютант мычал что-то неопределенное. Выпуклые послушные глаза. По его словам выходило: могло быть и так и этак… Могли немцы за холмами подготовить огневой мешок, а могло и обойтись. Тогда через хорошо накатанный проселок на деревню, а там и до большой дороги рукой подать.

«Такой из тебя и агроном был, — зло думал Яловой. — Приказывали сеять — сеял, ко времени, нет ли… Приказывали убирать — валил недозрелое зерно. Ох, эти дисциплинированные исполнители!»

Выругался вслух. Старший адъютант обиженно отступил назад. Всем своим видом утверждал: «Поступай как знаешь. Тебе отвечать. Ты и решай».

Но Ялового уже поднимала и несла на своих крыльях та властная сосредоточенная сила, которая дается нам в редкие минуты предельной собранности. Каждый шаг твой — жизнь или смерть.

Он знал за собой в такие минуты холодное ожесточенное упорство, которое вело его, как по туго натянутой проволоке над пропастью.

Ни колебаний, ни сомнений. Сама решимость, само действие. Уверенность, как сжатая пружина, держала его в яростном напряжении.

— Морозова ко мне! Атакуем второй ротой!

Володя Морозов — только из училища двадцатилетний лейтенант — был молчалив, не по годам насуплен, обстоятельно нетороплив. Он-то и должен был начинать.

Конечно, был риск в том, что не всем батальоном обрушивались на холмы. Если там не заслон, рота не собьет… Тогда Яловому…