Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

…Придерживая левой ладонью правую руку, Яловой выстрелил на бегу из пистолета по убегавшему солдату. И второй раз, третий. Фашист, петляя, уходил. Почти не оборачиваясь, сбоку, из-под себя метнул гранату с длинной ручкой.

Беспрозваных плечом оттолкнул Ялового и спустя мгновение выстрелил из снайперской винтовки. Кажется, с колена.

Яловой, падая, успел увидеть, как подпрыгнул вражеский солдат, будто его стегануло, и тут же, безвольно сгибаясь, начал валиться; и почти в ту же секунду рванула брошенная им граната. Рядом. Яловому показалось, у самой головы…

Когда вскочил, земля пошла из-под ног, упал бы, если бы не подхватил Беспрозваных. Дымно, кисло несло взрывчаткой. Перед глазами цветные круги.

Издали, сквозь щелканье и гул в ушах, услышал тоненькое, комариное:

— Никак контузило…

Увидел перед собою заросшее щетиной бугристое лицо Беспрозваных, напряженно раскрытый рот. Разобрал:

— Капитан, ты меня слышишь?

Глазами показал: да! Пистолетом вперед: пошли!

Сила возвращалась. В голове гудело и саднило, как после удара, но туман рассеивался, все вновь виделось отчетливо.

Немецкие солдаты карабкались на автомашину, гудевшую на дороге. В перелеске горел подожженный бронебойщиками транспортер.

Раздался отвратительный, хриплый, повторившийся визг — ударил немецкий шестиствольный миномет, солдаты прозвали его «ишаком».

На насыпи мелькнул Сурганов. Он размахивал автоматом, видно, торопил вперед. Из зоны обстрела.

Тяжкие удары один за другим потрясли землю. Закричали раненые…

С группой солдат через перелесок, обходя горевший бронетранспортер, Яловой пробивался на дорогу, по которой уже уходили немецкие автомашины. Вдогон им били из пулеметов… Немцы отвечали редким огнем самоходок, скрывавшихся где-то за холмами.

…Яловой со своей группой первым вошел в деревню: совершенно пустую, ни единого жителя. И целую. Избы голубели фигурными наличниками. В огородах хозяйственно поднялся картофель, на грядках призывно зеленел молоденький лук.

— Гляди-ко, — удивился Беспрозваных. Он разглядывал ухоженные парники с приподнятыми рамами. — Это что же у них тут, подсобное хозяйство было? Жителей, значит, поугоняли, вроде сами хозяйничали.

Еще на подходе Яловой заметил, что деревня была обнесена проволокой в три ряда. Наверное, и минные поля шли сплошь. Лишь дорога оставалась открытой, проволочные ворота были сдвинуты в сторону. Пригляделся, нащупал глазами несколько дотов, один в низине, другой повыше, над дорогой. Бровки расходящихся ходов сообщений поросли травой. Клонились под ветром ромашки. Давние укрепления. Не иначе партизан опасались. Не давали, значит, им покоя в лесном краю.

Разъя́снилось. Проглянуло солнце. Хоть и склонилось оно к западу, все же томило по-летнему.

Видно, граната и впрямь рванула близехонько. В голове гудело, подрагивали ноги, как после непосильного напряжения. Яловой прилег на какой-то деревянный топчан у высоко поднятой на фундаменте избы с голубыми наличниками. Беспрозваных хозяйственно покричал кому-то, чтобы тот нес дрова. Ладил котелок во дворе.

…Какие же легкие белесовато-прозрачные тучи плыли в небе! Будто и не было недавней хмури, мелкого дождя. Казалось, бездонной глубины были провалы в высоте. В вечность, в бесконечность уводили они. Голова кружилась.

Пресновато пахло спрыснутой теплым дождем травой, горьковато — потревоженным луком. Посреди двора поднялся березовый самоварный дымок.

Руки, гимнастерка Ялового пропитались пороховым дымом, едким потом, на брюках — ржавые болотные пятна. Как он стрелял из пистолета! В руке его еще таилась оцепеневшая память недавнего. Слепое ожесточение. Жажда не промахнуться. Попасть…

Краешком глаза он успел поглядеть на того солдата, в которого целил он и которого срезал Беспрозваных. Мальчишески округлый подбородок, сожженные кончики ресниц, оскаленный рот. Что хотел крикнуть он в последнее свое мгновение? «Ма-а-ма!» А, видно, упорный. До последнего строчил из пулемета.

И другой солдат — в поношенном зеленовато-сером мундире, чуть в стороне от бронетранспортера. Темные стариковские мешки под глазами, остекленевшие закатившиеся зрачки, бугристая широкая ладонь.

Древние веровали, что у истоков жизни — всегда кровь. Они приносили жертвы, чтобы умилостивить богов, чтобы насытить их. Чтобы выжить — надо убить. Чтобы родить — надо умереть.

Неужели кровь как проклятие будет сопутствовать всей истории человечества? Ведь эти, хмельно уверенные в победе, в своих касках, в мышино-серых мундирах, с автоматами, — они пришли из центра Европы, из центра цивилизации. И остановить их может только смерть…

Яловой взглядывал на дальний березняк, просквоженный солнцем, на зеленеющие пригорки, на распахнутое окно с уцелевшими стеклами, и в эти минуты ему казалось, что он и все сошедшиеся в недавнем бою солдаты, рвущиеся снаряды, ревущие машины — все они вместе были пришельцы из чужих миров, потому что всему этому не могло быть места на этой земле.

Она была создана для покоя, согласного труда и любви.

— Та що вы, дядько! Нема кращих мест, як у нас на Украине. А який у нас степ… Могилы там старинные от запорожских времен. А яке сонце. А мисяц який… — молодой певучий голос от костерка.

— А девки какие ! — поддразнивал Беспрозваных.

— Дивчат краше наших нема, дядько!

— Откуда же ты?

— С Днепропетровщины.

По голосу Яловой узнал Федю Шевеля — автоматчика. Ранней весной он как-то сопровождал Ялового в штаб полка. Днем таяло, по ночам подмораживало. Похрустывал ледок под ногами.

На чистом зеленовато-звездном небе уселась полнолицая луна, насквозь просвечивала лес. Тени от деревьев отчетливо чертились на дороге. Стайки первозданно-белых берез, отходивших от зимней стужи, хмурая корявость застывших дубов, зеленоватое свечение молодых осин. Между деревьями сизовато-льдистые отблески подтаявших снегов, бурые макушки обнажившихся бугорков.

Вздрагивающий от возбуждения голос Федора:

— Вы знаете, який у нас месяц в степи… Видно, как днем. Слышали, как в нашей песне: «Ніч яка місячна, зоряна ясная, видно, хоть голки збирай»… Я прицепщиком на тракторе работал. Прибежишь вечером, вымоешься, похватаешь, что на столе, чистую сорочку на себя, чуб перед зеркалом накрутишь — и на гулянку. После школы, как пошел на работу в колхоз, так и парубковать начал. Под осокорем на углу собирались. Там осокорь такой был, верите, вдвоем не охватишь, запорожских времен, говорили люди. Дружок у меня был Колька Небаба, вместе школу после седьмого бросили, важко нам показалось вчиться, на свои трудовые хлеба перешли. Як раз перед войной он гармошку купил, сидит на пне, «Во саду ли, в огороде» наигрывает. Первую выучил. Из девчат, кто посмелее, притопывает, вроде каблуками землю пробует, парубков в круг вызывает.

Кто песню потихоньку заводит: «На вгороді верба рясна…» Другие семечки лузгают, шелуха во все стороны. Мастера такие были, как фонтан, без перерыва, все кругом себя засевали.

А я Галю выглядаю…

Припозднится она, топчешься, топчешься, места себе не находишь. За квартал угадывал. Спешит по улице, кофточка на ней такая, сама вышивала, на груди, рукавах, по вороту палахкотыть, як красный мак. Подбежит, глянем друг на дружку, а не подходим, не решались на людях. Она с дивчатами, а я с парубками.

Покрутимся, покрутимся, да и потихоньку с гулянки. Вначале она, а за ней и я. Дожидается меня под кустом терна в тени, схвачу ее за плечи, проголублю. Она дрогнет, замрет. Постоим и пойдем себе за село, в степь, на запорожскую могилу. Сядем, положу ей голову на колени, и так до самого свитанку. Утренняя звезда умываться начнет, роса выпадет, Галя меня тормошит:

— Пора, Федя!..

Вот и весь сон. Дуже счастливый я був! Галю доведу до хаты, а сам домой уже бегом. Ведро на себя холодной воды, рабочую одежду, кружку молока с ломтем хлеба — и в степь, на работу. День уже начинался, коров в череду гнали.

И счастливый же я був! Кому расскажешь, не поверят, а, мабуть, и смеяться начнут: что же ты за парубок, с дивчиной всю ночь продремал!.. А я ни про что другое… Самая радость была, голову ей положу на колени, а она пальцами волосы перебирает, рассказывает, что днем делала, кого видела, про что говорила.

Узнавал у Гали, не лает ее мать, что поздно домой вертается.

— Не-е, — засмеялась. — У меня мама добра та разумна…

Спросила только титка Одарка: «С кем это ты всю ночь прогуляла?»

— С Федей… С Шевелем…

— Счастливая пора у тебя, дытыно! Дывысь только, чтоб сама не опоганила свою радость. Пришли ко мне Федора!..

Как сказала про это Галя, на следующий день прибежал. Титка Одарка возле летней печки ухватом чугун с борщом на огонь ставила.

Глянула на меня, головой покачала: