Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

– История-с, однако. Дела семейные…

– Да-да, – нетерпеливо отозвалась я. – Так вы мне поможете? Маменьке с каждым днем все хуже, сестры должны повидаться.

Надеюсь, мама меня простит. Ну, она же не узнает, что я здесь наплела? А за ее здоровье я очень сильно помолюсь сегодня перед сном. С этой мыслью я скрестила пальцы в кармане пальто.

– История-с, – повторил почтальон. – Вот только ничем не могу помочь.

– Как?! Вы разве…

– Я не могу вам помочь, потому что ни минуточку назад, ни час, ни два – никакой пани Новак здесь не было.

– Но она была! – Голос у меня сорвался с просительной ноты на капризную, совсем гадкую. Я осеклась: – Я видела тетю своими глазами, она вышла отсюда, прижимая к груди большой конверт со штемпелями и марками.

Почтальон снова покачал седой головой:

– Обознались вы, видать. То был другой человек, не ваша пани Новак.

Внутри все оборвалось.

– И как ее звали?

– Сейчас гляну… Большой почтовый пакет, международное отправление… Виктория Роговская, вот! Но адрес ее я вам, разумеется, не сообщу.

Безумица IV

Это все равно что быть подвешенной за ноги. Все вокруг кажется знакомым и в то же время уродливо искаженным, а голова становится с каждой секундой все тяжелей и тяжелей, пока наконец не касается досок пола. То есть для меня это пол, а для тех, кто под ним, – потолок.

Мои мышки. Они топ‑топ‑топают каждый день по своим делам, переговариваются гулко, но неразличимо, пока мы с сестрами спим в наших расписных гробиках, укутавшись в полуистлевшие кружева и побитый молью мех.

Для мышек подпольных мы, наверное, летучие твари. Ведь мы живем на чердаке, не любим света и не спим по ночам. Если б мы только могли, то вылетали бы из круглого слухового окна и с писком носились над парком, охотясь на соловьев и загулявших прохожих.

Но все это лишь поэтическое баловство, попытка приукрасить наше убогое существование здесь и сейчас, наполненное только ожиданием, выжиданием, пережиданием. Мы ждем… но неизвестно чего. Быть может, удобного случая. Момента для решающего броска. Или, наоборот, полного затишья.

Да, лучше бы нам вести себя тихо.

Но Тишка не умеет играть по правилам. Она хоть и вполне безобидная, но совершенная дикарка. Почти ничего не помнит о том, как жила до больницы пана Рихтера. На чердаке ей тоскливо до чертиков. Юля нашла к ней свой подход и почти всегда может убаюкать ее беспокойный, звериный почти разум. Но тут недоглядела.

Тишка замерзла, оголодала и отчаянно давно не была на улице, не обнимала свои любимые деревья. Ну или, если на то пошло, не познакомилась с деревьями местными, что растут вокруг городского особняка.

Так вот она, как и полагается замерзшему, голодному и заскучавшему ребенку, начала подвывать. Сначала тихонько, а потом все громче и громче. В общем, случилось то, о чем я как раз предупреждала Юльку, когда поняла, куда она собирается нас притащить. К слову, я напомнила Юльке и о «случае с визгом», который привел в волнение всех пациентов разом. Это когда Тишка увидела меня в окне и начала голосить, а меня обкололи до беспамятства.

На что Юлька взяла меня за руку и особенным – не знаю, где она его подцепила, – покровительственным тоном напомнила, что никто из нас не идеален, а Тишка – не единственная, кто выводил из себя больных. Это она, конечно, о «случае с откушенным ухом». Ну и добавила, что настоящую ведьму нельзя бросать на погибель в руках коновалов.

С одной стороны, она права, но с другой… Некоторым людям, я верю, некоторое лечение все‑таки нужно. Только совсем не такое, какое было в нашей психушке.

Но я отвлеклась. Итак, Тишка решила, что с нее хватит такой тоскливой жизни взаперти, и подала голос. Юлька в тот момент, разумеется, спала в своем сундуке, а я – в своем гардеробе. Проснулись мы, когда ее вибрирующий вой уже никак не вписывался в канву наших тревожных снов, полных погони, охотничьих псов и кораблей в штормовом океане. Мы вывалились из своих тряпичных укрытий и бросились к ней. Юлька принялась увещевать, а я зажала чокнутой паршивке рот ладонью. За что она меня, разумеется, укусила.

Снизу уже слышался топот. Не обычный деловитый топ‑топ‑топоток подпольных мышей, а встревоженно-воинственное БАХ-БАХ-БАХ по ступеням, ведущим по служебному этажу к лестнице на чердак. Шипя, я заметалась по нашему укрытию. Как же много здесь бесполезного барахла! Но вряд ли хоть что‑то можно использовать как укрытие, кроме того, что мы уже превратили в наши согревающие гнезда.

Юлька каким‑то чудом заставила Тишку заткнуть ее капризную, опухшую от рева пасть и затащила девицу за собой в один из шкафов с вонючей овчиной или липкой от сырости парчой.

Я же вернулась в свой облюбованный с первой ночи гардероб – расписанный китайскими гардениями и залакированный черным, точно рояль.

Те, кто хотел проверить чердак, оказались не слишком решительны. По сбивчивому бормотанию я угадала, что они тянут жребий. Будь я не мной, а кем‑то другим, я бы ни за что не хотела идти разведывать место, откуда только что доносился жуткий вой.

Но кому‑то все же не везет.

Сквозь крохотную щель между створками китайского (или японского, шут его знает) гардероба я слежу за люком, ведущим на чердак. У нас нет плана на этот случай, кроме как попрятаться по углам и не дышать, пока опасность не минует.

Люк приподнимается.

У опасности черешневые глаза в пол-лица и аккуратно подвитые волосы до плеч. У опасности форменное платье горничной – серо-зеленое, ниже колена, с круглым невинным воротничком.

Служанка. Из новеньких, я такой не помню.

Да, я совсем забыла упомянуть одну немаловажную деталь – мы у меня дома. Вот так. Сюрприз-сюрприз, Магдонька. После стольких месяцев под действием препаратов и очаровательных процедур я вернулась домой. Будучи при этом официально мертвой для этого проклятого мира…

Черт, нет, если я буду думать об этом, это только усугубит мое и без того шаткое состояние. Поэтому я не стану думать об этом сейчас. Я не стану думать об этом позже. Я вообще постараюсь не вспоминать об этом столько, сколько у меня вообще получится. Потому что это, черт подери, совершенно невыносимо.

Но я вновь теряю концентрацию, а концентрация мне очень нужна, она удерживает меня на земле, то есть на потолке, то есть за потолком. В общем, в этом мире. Да, я здесь. Я жива, и если ущипну себя за бедро, на нем останется синяк. Я проверяла. Это всегда работает.

Итак, служанка. Служанка моей матери. Она поднимает люк и осматривается. Я могла бы услышать ее пульс, шорох капельки пота по виску, но вместо этого я слышу, как подружки подзуживают ее идти дальше, сами оставаясь внизу. Трусливые сучки.

Несчастливица встает на четвереньки и поднимается на ноги. Совсем девчонка, может, даже младше нас. Она сжимает руки на груди в молитвенном жесте, а плечи поднимает чуть ли не до ушей. Как же ей, бедной, страшно! В этом старом особняке нескольких поколений Тернопольских, на запущенном его чердаке, посреди пыльного, укрытого паутиной барахла. В месте, где, должно быть, завелся вурдалак.

Нет, милая, здесь всего лишь свили свои гнезда три лунатички, две из