Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

И как я только не заметила… Вот же идиотка! Окна комнаты выходят на сад, а не на аллею, потому что там тянет тиной от реки! Я и не могла услышать, как возвращаются хозяева.

Звук шагов двоится, раздается женский крик:

– Убери от меня лапы!..

Какая‑то возня, приглушенные реплики, окрашенные злостью.

Шаги все ближе. Черт, черт, черт! Они вот-вот будут здесь!

Я закрываю секретер и осматриваюсь. Ширма? Не пойдет. Шкаф? Что глупее можно придумать? Кровать? Кровать!

Ныряю под королевское материно ложе, локтями и коленками расталкивая чемоданы и какие‑то картонки.

С обиженным треском распахивается дверь. Каблуки грохочут о паркет, звук отдается у меня в зубах.

– …просто истеричка, и ничего больше!

– Ха, и кто мне это говорит?! Не я ли вытащила тебя из безвестности, чтобы ты мог предлагать дирекции свои бездарные, банальные, никчемные партитуры!

Похоже, голубки не на шутку разругались. Лишь бы не начали мириться, иначе меня стошнит.

– Никчемные партитуры? Может быть, ты потеряла слух и вкус, но мои концерты для скрипки с оркестром пользуются успехом.

Мать заливается злым музыкальным смехом:

– Не смеши меня. Твоим поклонницам интересней кое-что другое. Как, говоришь, зовут ту флейтистку? Подумать только – флейтистка!

– Твоя ревность просто глупа!

– О-о-о, это невыносимо! Унизительно! Сколько ей лет? Семнадцать?

Я представляю перекошенное от гнева лицо Якова Львовича и усмехаюсь.

– Ей двадцать, Регина, – холодно цедит он и, судя по теням и звукам, опускается на банкетку в изножье кровати, – и она талантливая музыкантша. Не позорь себя хотя бы перед оркестром.

Мать этого не спускает:

– Хотя бы?! ХОТЯ БЫ?!! – переспрашивает она, голосом делая мощный скачок через две октавы. – Стоило мне отвернуться, как ты уже прилип к ней в кабинете с шампанским! Хватал за ноги! Я – твоя жена…

– А я – твой муж! И я не потерплю, чтобы ты закатывала отвратительные сцены на глазах у коллег.

– А я…

– Заткнись, Регина. Может, твой покойный благоверный и сдувал с тебя пылинки и исполнял любой каприз, но я не он. Я требую уважения, положенного мужчине!

При упоминании моего отца я сжимаюсь. Как смеет этот слизняк…

– Да как смеешь ты касаться памяти моего героического Матежа! Своим лживым ртом! Прохвост, альфонс!

Кажется, мать швыряет в своего дирижера всем, что попадает ей под руку, и я впервые чувствую к ней что‑то… Просто что‑то отличное по температуре ото льда.

– Д-дрянь!

– Матеж был настоящим мужчиной!

– Ха, а в моей постели ты называла его старым импотентом!

– Он погиб, защищая страну! Не трогай меня, не трогай, или я расцарапаю тебе рожу!!!

Я слышу звуки их борьбы, скольжение напряженных шагов, громкое гневное дыхание. А если он решит причинить ей вред? Мне что, так и лежать здесь, пока он что‑нибудь с ней делает? Я даже не пойму, если он возьмется ее душить.

– Чокнутая, ты просто чокнутая. – Кажется, он отступил. – Неужели ты сама уже поверила в то, что говоришь? Разуй глаза, Регина: твоего мужа пришили свои же, потому что он заигрался в политику. Ты хоть читаешь газеты? Ты хоть знаешь, когда закончилась война? Или ты так сильно хотела, чтобы тебя приняли обратно в высшее общество, что готова была пить на брудершафт с его убийцами? Ты жалкая! Жалкая, стареющая…

– Убирайся, – рычит она.

– Проспишься и приползешь на коленях. Я тебя знаю.

– Убирайся прочь! Я все потеряла из-за тебя!

Он коротко смеется и хлопает дверью.

Мы с матерью остаемся одни.

Верней, она остается одна, а я – сама по себе. Тень, клубок пыли в темноте. В голове у меня пусто и гулко, только проносятся раз за разом на повторе реплики Якова: «Заигрался в политику… Убили свои же… Высший свет… Когда закончилась война?»

От размышлений меня отрывает бормотание матери. Я тихонько отодвигаю в сторону еще один кожаный саквояж из тех, что она берет с собой в гастроли, и теперь могу видеть ее ноги в шелковых чулках со швом сзади. Она избавилась от туфель и теперь шаталась из одного угла комнаты в другой, спотыкаясь и бормоча что‑то себе под нос.

– И ведь если бы я решилась… Проклятье, я просто не смогу. Возможно, я перегнула… – и прочее и прочее в том же духе.

Мне остается только ждать, когда она уляжется и уснет. Тогда можно будет попробовать выбраться из этой ловушки. Или же ждать до утра. А как я стану добираться до чердака днем? Попалась, глупая подопытная мышь.

Мать звякает стеклом, что‑то журчит и льется. Прекрасно, она решила успокоиться алкоголем. Может, это даже сыграет мне на руку.

– Стареющая… Стареющая, каков мерзавец! Мне всего‑то тридцать шесть… Боже, боже… А где крем?

Она продолжает что‑то мямлить, оттирая с лица косметику перед туалетным столиком, и не стесняясь, громко прихлебывает из своего бокала. Чиркает спичкой, продолжая причитать:

– Стоило выгнать его. Да уж, тогда никаких тебе флейтисток, прохвост. Никакого шампанского. Пойдешь в таперы, как миленький пойдешь. Трам-пара-пам-пам! – Она посмеивается. – Найду другого, постарше. Может быть, даже… Черт! – Стакан с грохотом опускается на столик. Кажется, она плачет.

Я закатываю глаза самым наглым образом. Хорошо быть невидимкой, никто не отчитает за непочтение к старшим. Но тут меня словно пронзает током.

– Магда… Магдонька, доченька моя… – Голос прерывается глухими рыданиями. – Прости, прости меня, грешницу! Это ведь все я! Дева Мария, есть ли искупление?!

Еще час она бессвязно молится, кается, шепчет и заламывает руки. Пока наконец не доходит неверной походкой до кровати и не валится на нее с размаху. Пружины надсадно воют у самого моего застывшего лица. Через какое‑то время сверху доносится громкий и совершенно немузыкальный храп пьяной оперной дивы Регины Тернопольской.

Медленно выползаю наружу, стараясь не издать ни единого звука.

Дверь уже совсем близко, я уже касаюсь пальцами круглой фарфоровой ручки…

– Магда?..

Все пропало. Я не оборачиваюсь, потому что просто не могу, я точно ледяной лебедь на пикнике в парке.

– Магдонька, – сипит мама. – Пришла, с того света пришла повидать меня!

С того света… А ведь и правда.

– Пришла, мама. И еще приду. А сейчас ты спи. Спи…

Я не вижу, но мне кажется, она заторможенно кивает, после чего хмельной храп возобновляется.

Выдохнув, я все же покидаю ее комнату и быстро-быстро семеню по коридору к лестнице на третий этаж.

Уже у люка я замечаю, что мои руки до сих пор стискивают письма от моего адвоката. Что‑то подсказывает мне, что их содержимое меня не порадует.

– Значит, искупление? – цежу я тихо.

Что ж, это легко устроить.

* * *

В бытности призраком я нахожу все больше и больше преимуществ. Из них самое приятное – это человеческая убежденность в том, что гости из загробного мира не лгут. Им уже ни к чему, они все потеряли, у них все отболело. Они возвращаются – если возвращаются, конечно, – только затем, чтобы донести святую правду до живых.

Кое‑какую правду я все же узнала. К примеру, то прелестное обстоятельство, что меня запросто могли оправдать в суде. Вот так, по щелчку пальцев. Адвокат изначально предлагал матери версию самозащиты при попытке Виктора Лозинского обесчестить меня. Он даже собрал несколько примеров подобных дел из разных лет, где к девицам, а иногда и к юношам, применялось самое мягкое наказание, а то и вовсе их миновало. К тому же я была и все еще остаюсь несовершеннолетней, что смягчило бы мою участь до