Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

Лишь одно событие дня происходило не по расписанию. Это было посещение Миранды, когда он проверял, как движется работа у Аои, забирал у меня исписанные страницы, давал мне чистую бумагу и карандаши; а также по-всякому прохаживался на наш счет. У него имеются для нас клички, заявил он, ибо кто мы такие, как не его кобель и сука, посаженные им на цепь?

– Мавр, он, конечно, и есть Мавр, – сказал Васко. – А вы, милая моя, будете отныне его Хименой.

Я рассказал Аои Уэ о моей матери, которую она воскрешала из мертвых, и о цикле ее картин, в которых другая Химена встретила, полюбила и предала другого Мавра. Аои сказала в ответ:

– Я тоже любила; любила Бене, моего мужа. Но он изменял мне, очень часто, во многих странах, он ничего не мог с собой поделать. Он любил меня и предавал меня, продолжая любить. В конце концов именно я разлюбила его и ушла; я перестала его любить не из-за этих измен – к ним я привыкла, – а из-за некоторых его привычек, которые всегда меня раздражали и в конце концов свели на нет мою любовь. Очень мелких привычек. Он с наслаждением ковырял в носу. Очень долго плескался в ванной, пока я ждала его в постели. Не отвечал улыбкой на мой взгляд, когда мы были на людях. Тривиальные вещи; или не такие уж тривиальные? Не знаю – может быть, мое предательство было хуже, чем его, или, по крайней мере, такое же? Не важно. Я хочу только сказать, что все равно наша любовь для меня – самое главное, что было в моей жизни. Побежденная любовь – все равно сокровище, и те, кто выбирает безлюбье, не одерживают никакой победы.

Побежденная любовь… О душераздирающие отзвуки прошлого! На моем маленьком столе в этой камере смертников молодой Авраам Зогойби объяснялся в любви наследнице империи пряностей и вступал в войну против сил уродства и ненависти на стороне красоты и любви; но правда ли это – или я приписываю моему отцу мысли Аои? Сходным образом, ночами мне по-прежнему снилось, что с меня сдирают кожу; и когда я писал о подобных видениях Оливера д'Эта или о давних мастурбаторных мечтаниях Кармен да Гамы, когда по моей воле в своем одиноком воображении она мечтала о том, чтобы ее ободрали и лишили жизни, -кем была она, как не моим творением? Как и все прочие; каковыми они и должны быть, не имея, кроме моих слов, иных возможностей для бытия. И о побежденной любви я знаю не понаслышке. Когда-то я любил Васко Миранду. Да, это было. Человека, который теперь хочет убить меня, я в прошлом любил… но в моей жизни было еще более тяжкое поражение.

Ума, Ума.

– Что если та, кого ты любишь, не существует вовсе? -спросил я Аои. – Что если она вылепила себя согласно своему представлению о том, чего ты жаждешь? Что если она разыграла роль женщины, перед которой ты должен был пасть, не мог не пасть, роль твоей тайной мечты? Что если она добилась твоей любви с той именно целью, чтобы предать тебя, – что если предательство было не любовной неудачей, а первоначальным намерением?

– И все же вы любили ее, – ответила Аои. – Вы не разыгрывали роль.

– Да, но…

– Это ничего не меняет, – отрезала она. – Все то же самое.

– Слышь-ка, Мавр, – сказал Васко. – Я тут в газете прочитал, что какие-то французы выдумали чудо-лекарство. Замедляет процесс старения – представляешь себе? Кожа остается упругой, кости остаются твердыми, органы продолжают работать на полную катушку, человек сохраняет общий тонус и умственную свежесть. Скоро начнутся клинические испытания на добровольцах. Обидно, да? Твой поезд уже ушел.

– Разумеется, – отозвался я. – Благодарю за сочувствие.

– Почитай на досуге. – Он протянул мне вырезку. – Прямо эликсир жизни. Да, не хотел бы я оказаться на твоем месте.

А по ночам были тараканы. Ложем для нас служил соломенный тюфяк, покрытый мешковиной, и в темноте твари вылезали из него наверх, просачивались по тараканьему обыкновению сквозь тончайшие трещины во Вселенной, и мы чувствовали, как они елозят по нашим телам, словно грязные пальцы. Поначалу я содрогался, вскакивал на ноги, вслепую топал ногами и охлопывал себя руками, лил горючие слезы страха. Когда я плакал, воздух вырывался из моей груди со свистом и шумом, как у осла. «Нет, нет, – утешала меня Аои, когда я трясся в ее объятиях. – Нет, нет. Надо научиться оставлять это, как оно есть. И страх, и стыд – как они есть». И она, самая утонченная и разборчивая из женщин, подавала мне пример: никогда не вздрагивала и не жаловалась, проявляла железное спокойствие, даже если тараканы забирались в ее волосы. И мало-помалу я начал вести себя, как она.

Наставляя меня, она напоминала мне Дилли Ормуз; за работой она становилась воплощением Зинат Вакиль. Она объяснила мне, что ее задача оказалась выполнимой из-за тонкой пленки лака, наложенной поверх нижнего слоя краски. Два мира стояли на ее мольберте, разделенные невидимой границей, которая делала возможным их окончательное разделение. Но при этом разделении одному из миров предстояло погибнуть, а другой легко мог быть поврежден. «Запросто, – сказала мне Аои, – например, если моя рука дрогнет от страха». Она чрезвычайно изобретательно находила практические резоны для того, чтобы не бояться.

Мой прежний мир был уничтожен пожаром. Я попытался из него выпрыгнуть и упал в огонь. Но разве она, Аои, заслужила такой конец? Она была странницей и немало перестрадала в жизни, но как уютно ей было в этой оторванности от корней, как легко в самой себе! Так что, в конце концов, человеческое "я" оказывалось мыслимо как нечто автономное, и мультипликационный моряк Попай – как и Иегова -был, похоже, близок к истине. Я – э то я, вот кто я такой, ясно вам? И к чертям собачьим все эти ваши корни. Божье имя оказалось заодно и нашим именем. Я это я это я это я это я… Так скажи сынам Израилевым: я сам, Сущий, послал себя к себе.

Сколь ни была ее судьба незаслуженной, Аои встретила ее лицом к лицу. И долгое время не позволяла Васко видеть ее страх.

Что пугало Аои Уэ? Я пугал ее, мой читатель. Да, именно я. Пугал не внешностью и не поведением. Пугал словами, которые я писал на бумаге, этим ежедневным молчаливым пением о моей жизни. Читая мои записки прежде, чем Васко их забирал, узнавая всю правду об истории, в которую она была безвинно вовлечена, – она содрогалась. Ужасаясь тому, как мы поступали друг с другом из поколения в поколение, она с ужасом думала о том, что мы способны сотворить сейчас, сотворить с самими собой и с ней. В самых тяжких местах повести она закрывала лицо руками, и голова ее начинала трястись. Я, нуждавшийся в ее спокойствии, державшийся за ее самообладание, как за спасательный круг, в смятении ощущал свою ответственность за эти судороги.

– Неужто это была такая скверная жизнь? – спросил я ее однажды, спросил жалобно, как ребенок, ищущий опоры у воспитательницы. – Неужто действительно совсем, совсем скверная?

Я увидел, как перед ее глазами проходят разные эпизоды – горящие плантации пряностей, смерть Эпифании в домашней церкви на глазах у Ауроры. Тальк, мошенничество, смертоубийство.

– Конечно, – ответила она, пронзив меня взглядом. – Все вы… ужасно, просто ужасно. – И, помолчав, добавила: -Почему вы не могли просто… успокоиться?

Вот она, наша история в сжатом виде, наша трагедия, разыгранная клоунами. Напишите это на наших могилах, прошепчите это ветру: несчастные да Гама! Несчастные Зогойби! Они просто не умели успокаиваться.

Мы были согласными без гласных – корявыми, неоформленными. Может быть, если бы она была с нами и оркестровала нас, наша фея гласных звуков… Может быть, тогда. Может быть, в иной жизни, за развилкой пути она пришла бы к нам, и мы все были бы спасены. Ведь в нас есть, в каждом из нас, некая доля света, доля иной возможности. Мы начинаем жизнь с ней и с ее темной противодолей, и они до самого конца тузят и лупят друг друга, и если драка кончится вничью, нам, считай, еще повезло.

Что до меня… Мне никто ни разу не подал руку помощи. И только теперь я нашел мою Химену.

Под конец она стала отдаляться от меня, сказала, что не хочет больше читать; и все-таки читала, вливая в себя каждый день еще немного ужаса, еще немного отвращения. Я умолял ее простить меня, я сказал ей (во мне до конца, выходит, сохранились дурацкие пережитки катоиудейства!), что хочу получить от нее отпущение грехов. Она ответила: «Я этим не занимаюсь. Ищите себе священника». После этого расстояние между нами увеличилось.

Когда наши труды приблизились к завершению, страх навис над нами совсем низко и дождем посыпался нам в глаза. У меня начались долгие приступы кашля, когда, выворачиваясь наизнанку и истекая слезами, я чуть ли не желал задохнуться и умереть, оставив Миранду ни с чем. Моя рука дрожала над листом бумаги, Аои часто прекращала работу, брела, звеня цепью, к стене и там, сев и обхватив себя руками, собиралась с духом. Теперь я тоже был в ужасе, ибо воистину ужасно было видеть, как ослабевает эта сильная женщина. Но когда, в эти последние дни, я пытался утешить ее, она отталкивала мою руку. И конечно же, Миранда все это видел, видел упадок ее душевных сил и наше отчуждение; он веселился, глядя на то, как мы сдаем, и дразнил нас: «Ну что, может, сегодня с вами расправиться? Да, пожалуй! Нет, все-таки лучше завтра». Ему не нравилось, как я его изображаю в моих записках, и дважды он приставлял дуло пистолета к моему виску и нажимал на спусковой крючок. Патронник оба раза был пуст, и, к счастью, пуст был мой кишечник; иначе, конечно же, мое унижение было бы очевидным.