Пангея - Мария Голованивская

Как теперь говорят — легко нужно жить. Легко вставать, легко ложиться, легко говорить да и нет. А он томится по адовой тяжести дней, ему горечь подавай и кровавый пот. Может, он просто отстал лет эдак на сто или двести?

Но как же смерть с ее ядовитым жалом — забыть о ней? Рукоплескать в ее порнотеатре, когда уже некуда отступить, а пока что витать, чередовать диеты и обжорства, верить то в Бога, то в сатану?

«Мудрец привносит в жизнь аромат и специи, глупец — суету, женщина — пот, кровь, человека и заботу». Кто это сказал? Какой-то поэт, философ или он сам? Александр уже не помнил, но вопрос продолжал шевелиться в нем, пока наконец не вылез червем через горло:

— Разве женщина, которая из себя достает других людей (он подумал — «личинок», но произнести это даже мысленно не рискнул), разве эта женщина ищет, как теперь говорят, по жизни шутника? Почему же тогда мужчина продолжает искать свое предназначение? Или, точнее, не мужчина, а именно он, Александр? Может быть, он гордец или, что вернее, самозванец?

Уснувшая в соседнем кресле женщина, китаянка, тоже, как и он, летевшая из Нью-Йорка в Москву, проснулась от прозвучавшего вопроса и мягко улыбнулась ему в ответ.

Александр пожал плечами: ну и улыбайтесь на здоровье. Может, вам вообще приснилось, что я что-то сказал.

Он отвернулся и принялся вспоминать своих соратников по планировавшемуся путчу — славного Мишку Исерова, блистательного молодого военного, красавца, умницу, гордеца, чистую душу. И что? Разменяли на медяки! Опорочили и грохнули в зассанном подвале. А Рахиль Колчинская? Поговаривали о ней разное, на многое намекали, но какая же она была обворожительная — пахло от нее всегда тяжелыми духами и мятной мазью, именно что не кремом, а лечебной мазью то ли от нарывов, то ли от ожогов. Старуха уже небось. Да и, кажется, в люди не выбилась, а выбились всякие ляжки да декольте. Простые выбились, понятные. А он?

От расстройства он уснул и увидел молодую Рахиль и еще каких-то людей, которых не знал и поэтому недоуменно воспринимал их слова. Потом он увидел Платона, склонившегося над молодой и красивой женщиной, увидел Пловца — ух как он красиво прыгнул со скалы в бурлящее крымское море! — увидел и Голощапова, покрытого язвами, и поморщился, словно почуяв тот смрад. Но потом на смену этим лицам пришли луга, луга, небо, густо намазанное облаками, — и он проснулся отдохнувшим и просветленным.

Время для путешествия в Москву выпало самое ужасное. Стоял мокрый, холодный и беспросветный ноябрь, и хотя приземлились они в середине дня, землю закрывало черное уже небо, на котором не было ни единой звезды, а только мутно-серые подбрюшья туч, из которых сочилась слизь, именуемая в этих краях «дождь со снегом».

Он вышел, поеживаясь, и сразу же ощутил острое чувство вины: как мог он не сдохнуть здесь, а убежать в светлый, затхлый и наивный городишко, где даже пожарные и менты улыбаются, как дети? Он должен был сдохнуть здесь, сгнить в этом воздухе, изойти червями, и тогда он был бы спокоен, а так, словно непохороненный прах, носится над землей не в силах обрести успокоение.

Его встречал один из бывших политических, его старый товарищ, теперь превратившийся в заурядного брюзгу, с трудом пропихивающего слова сквозь хронический кашель курильщика. Потрепав пса по унылой морде, товарищ загрузил Крейца и пса в старенькую, пропахшую мужским потом машинку и отвез на квартиру, снятую для Александра на целых два месяца, до самого Нового года — именно столько времени Крейц должен был посвятить молодым историкам, юным журналистам, а также редактору его воспоминаний.

— Как же позволили мне приехать? — только и спросил Александр. — Я слыхал, Голощапов совсем болен, может, от этого и пропустили?

Старый его сотоварищ плохо расслышал вопрос и от этого с готовностью закивал головой.

Александр почувствовал ярость:

— Они что, совсем не боятся меня? Я для них сдох, что ли? — почти прокричал он.

Сотоварищ зашелся в кашле, а потом, отдышавшись, сказал:

— А чего тебя бояться-то? Ты же эмигрант — значит, почти покойник. Шучу. Не бойся ты их, времена прошли.

— Времена прошли?! — почти со слезами повторил Крейц. — То есть нету их больше, времен?

Квартира его находилась не то чтобы очень далеко от аэропорта, рядом с одноименной станцией метро, на прямом, как шпала, проспекте с томящимися в вечных пробках людьми. Квартира пустовала, бывший хозяин ее, Иосиф, давно уже погиб, вдова его жила с сыновьями совсем в другом месте, а самая главная его душеприказчица Тата, наследница раннего его творчества, давно уже уехала в Америку и оттуда передала ему приглашение пожить в пустой квартире: обычно-то она ее сдавала, но сейчас пересменок, да и ремонт делать пора, в общем, пускай живет на здоровье, и все — никаких счетов. Они познакомились по телефону через немолодую даму со странным именем — Джоконда. Прознав от знакомых, что он собирается в Москву, она решила подсуетиться и помочь: «А как же не помочь такому известному человеку?» Ну хорошо. Спасибо ей, спасибо-то не жалко.

Он вошел в квартиру. Напоил пса, обошел ее всю, уловив и приметы былой жизни, и те слои суматошной и зачастую зряшной жизни, которые оставили после себя постояльцы. Книги Иосифа Марковича в кладовке стопками и мешками. Просроченные лекарства от сердца и давления в аптечке. Где теперь то сердце и то давление? На кухонных полках обнаружились остатки макарон, на самом донышке нарядной бутылки — оливковое масло, засохший джем. Сделав первый обход, Александр сразу же умелыми движениями принялся сооружать себе ужин: поставил макароны на огонь, вскипятил чайник. Ему ли не уметь!

«Дорогой Александр! — этими словами начиналась записка, пришпиленная к холодильнику. — Все мы знаем, как быстро мужчины зарастают грязью, особенно учитывая, что некоторые из них прилетают с собаками (в скобках смайлик). Вот телефон домработницы — чудная Анита, румынка, давным-давно убирающая дома наших великих соотечественников. Пожалуйста, не забывайте регулярно вызывать ее — можете платить ей сущую мелочь, но будете и прибраны, и накормлены. Ваша Джоконда».

Да что ей надо, чертовке этой?

Александр, конечно, звонить не стал, накапливал в пепельницах окурки и грязные линялые майки в баке для грязного белья. К засохшему сыру в холодильнике прибавились консервы, которые он знал со старых времен и купил по привычке — шпроты в масле, сайру, лосося в собственном соку. Он купил каких-то круп и, не смущаясь плохого сочетания, ел рыбу с крупой. Много выходил в промозглую полузиму, много говорил по телефону, иногда кричал и в отчаянии царапал ногтем уже и без того видавшие виды обои.

Обстановка была для него крайне привычной — книжные шкафы, фотографии в самодельных рамочках, старый телевизор, по которому он регулярно пытался посмотреть новости и регулярно соскальзывал на какое-то ток-шоу или самопальные дебаты в бедной студии.

Что диван в одной из комнат пронзительно красный, он заметил только в тот день, когда к нему без всякого вызова с его стороны пришла Анита. Она сослалась на звонок Джоконды, улыбнулась открытой улыбкой, потом юркнула в ванную, переодеться в маленький облегающий спортивный костюмчик, и принялась драить и все расставлять по местам.

— Хотите супа? Могу борщ, могу с рисом и морковкой? Много мяса, овощей… Острый! Харчо хотите? Я умею. За окном гадость, так поедите супа. И покажите, что у вас постирать.

Он глядел на красный диван, на молодуху, натирающую до блеска поверхности сильными и в то же время вполне себе изящными руками, и чувствовал, что в него заходит какая-то другая мелодия, другой спор разгорается в нем.

Ну хорошо, говорил он сам себе после третьего ее посещения, а ходила она к нему через день, хорошо, меня волнует простота ее сложения, отчетливая прямота всего посыла, выпирающего из всех округлостей, да кто вообще не распалялся, глядя, как простая баба драит полы?

Но она была совсем не простая баба, и он это тоже отчетливо понимал — из ее рассказов о тяжелой жизни дома, в селе, о пьющем муже, о поспевающих до срока дочерях. Он глядел, как выгибается ее спина, как крепко упираются ее ноги в ободранный паркет, как нежно руки берут бокалы, чтобы протереть их, да что уж там, он смотрел на ее приоткрытые, вечно сухие губы, на красивый и алчный, как ему казалось, рот, который ему как-то сразу захотелось напоить, и он вечно, как маленький, таскал за ней стакан с минералкой, которую принялся специально покупать перед ее приходом.

— Вы, наверное, многих тут знаете, — спросил он как-то.

Она смутилась. А что ответить? Ну да, многих, полы у всех пачкаются.

И что же это будет, если я сойдусь здесь с ней? Что будет? Сойдусь, а потом спокойно улечу, и не будет больше хандры, ведь так?

И он сошелся и был странно ласков с ней, а она гладила нежно и поддавала жару, гладила и как будто заботилась, давая ему свою простую и надежную, но — понятно — скоротечную любовь. Она готовила и псу ароматный суп из суповых костей и крупы, расчесала ему шерсть, она играла с ним, как девочка, на выцветшем и потертом ковре, плакала, когда он по телефону говорил с женой, как ни в чем не бывало уходила на целые дни убирать к другим, а он оставался или тоже уходил по своим делам, но терзался отчаянно, а вдруг она и там оказывает услуги, расчесывает чьего-то пса, которому не нужен хозяин, целует чей-то мужской живот.