Пангея - Мария Голованивская

— У вас, Семен, язвы скоро проступят, — грустно сказал Хомяков, глядя полуприкрытыми глазами на руки Голощапова, — что-то, как сказали бы медики, с обменом, но я скажу иначе: много накопилось такого, что отравляет.

Голощапов хотел по привычке съязвить, но осекся: да что за мракобесие такое! Какие язвы? Где?

— Типа псориаза, только не будут зудеть, а будут кровить, лопаться и болеть отчаянно. Траву вам нужно пить, горькую, уже сейчас, тогда собственная горечь начнет делаться слаще. А вы вместо травы сладкое лопаете, сегодня на завтрак съели несколько эклеров.

— Болеть? — повторил за ним Семен. — Кровавые язвы? Эклеры? Где, я спрашиваю, где именно они проступят? И до какой степени больно? Я буду обезображен? На лице?

— Везде, батенька, — грустно сказал Костя, — и я пока не понимаю, как они могут пройти. Вы плохо переносите боль?

Голощапов закурил, несмотря на то, что Лидуся предупредила — не курят здесь, — и отошел к окну. Боль? Как он ее переносит? Нужно было понять. Все меркло перед болью — он знал это отчетливо. Вначале вроде сильные хорохорятся, изображают героев, но со временем боль становится сильнее любого героя, даже самурая, который знает про боль все досконально и поэтому умеет заговаривать ее. Вот она только шевельнулась, эта боль. Или резко пронзила, и сразу колотится сердце, а иногда и слезы, никого не спросившись, лезут из глаз, и быстро наступает ночь, и не скроешься от нее, даже от себя можно уйти, позабыться, принять дурман, но от сильной боли разве уйдешь надолго — только морфий или что-то поновей, и вот уже нет тебя, скоро так нет, а есть только дурь и адские сны, если не заслужил другие, и стальное жало, ворочающееся в тебе и рвущее в клочья все, чем был ты сам. Он-то это знал, он по молодости крепко попадался. Да и Лот, прежде чем приблизить, испытывал его, подтравливал, чтобы в муках Семен проболтался.

— Когда язвы пойдут, я обращусь к вам и спрошу с вас, — сухо сказал Голощапов. — Может, вы и заразили, а пока к вам другое дело.

Тон его смутил присутствующих, улыбка съехала с лица Нур — и все сразу сухо заговорили о деле, под мерное и мирное кивание Костиной головы, который то ли дремал и кивал своим сладким грезам, то ли слушал и сверял факты со своим ощущением.

— Да ты уснул, старик! — не выдержал Голощапов. — Зачем вы притащили меня к этому козлине?!

— Не сплю я, — мирно прошелестел Хомяков, — слушаю вас, слушаю и вижу, что беда ваша не так страшна.

— Понимаешь, — тепло и по-дружески говорил Аршинов, — мы Платона давно знаем, Нур совсем близко знает, любовь была у них, и он очень ей помогает. И он был хороший парень, пытливый. Сын Лота, незаконнорожденный, но единственный, сильный — и Лотовы люди, вон Семен наш и другие, очень на него надеялись, что он изменит все и придет во власть. Семена не очень-то к нему и пускали, понимаешь, но издалека он видел и знал, что правильно все развивается и можно уже затевать большое изменение. Платон-то никого из старых не обидит, он же свой, из семьи.

— Как не пускали — пускали, — тихо поправил его Хомяков, — другое дело, не понравился он ему, опростоволосился пару раз. Но это же бывает.

— Вы что ему такое наплели, — взревел Голощапов, — вы все разыгрываете меня, да? Откуда он все это знает?!

Даниил пожал плечами:

— Да черт его знает, — и быстро осекся.

— Я ж тебе говорил, видит он.

— Ты понимаешь, — перебила его Нур, обращаясь к Косте на «ты», — он — прекрасный, чистый, горячий, как огонь, и твердый, как кремень. Но в нем нет никакого желания, он ничего не видит вдали, близорукий, а для того, чтобы все изменилось, он должен захотеть.

— Ты же видишь, — опять заговорил Даниил, — он сидит целыми днями и разглядывает порнуху. И все. Говорит: не морочьте мне голову, это и есть то, что нужно людям. Мне, говорит, скучно придуриваться, что я серьезный, ради вашего успокоения.

— Ну-ну, — прошелестел Хомяков.

— Раньше он много читал, писал даже, строил планы, вокруг него было много сильных людей, офицеров, генералов из старой гвардии, всегда любивших Лота, сохранивших себя для будущего служения, для Платона, а он теперь никого не хочет видеть, долго уже не хочет ничего обсуждать, спит до полудня, жрет, как боров, хотел жениться — раздумал. Лотом я не стану, говорит, Лот уже был, мать моя спортсменка была прекрасная, так какие победы мне светят после ее побед? Стихи я слагать не умею, Бог не дал. Ничего мне Бог не дал, говорит. Но не грустно, а просто, чтобы отстали.

— Он запахов больше не чувствует, — добавила Нур, — я подарила тут ему древние курения, от которых грезят даже слепорожденные, а он зажег одну из вежливости да и тут же забыл.

— Но он же хочет новый самолет купить и изо всех сил мечтает на следующее лето поехать опять в Блэк-Рок, — опять вмешался Хомяков. — Многотысячное факельное шествие в пустыне, паломничество для богатых, автобусы в форме каравелл, крокодилов, марсианских тарелок, барочные костюмы, вот-вот, я вижу, как он идет с какой-то девушкой, обряженный в белоснежный костюм Людовика, соболиная мантия, а на улице пятидесятиградусная жара! Навстречу ему катится лазоревый человек-шар, весь в блестках, и к ночи густой дух марихуаны поднимается до небес, и все идут к деревянному храму исповедоваться, я слышу его исповедь. Это ведь он построил деревянных храм, не знаете?

— А что он говорит на исповеди, старик? Или ты бредишь? — не выдержал Голощапов.

— Как же я могу тебе рассказать о его исповеди? — неожиданно жестко ответил ему Хомяков. — Это ты, может, бредишь?

— Это я виновата, — признала Нур, — это я рассказала Платону о «горящем человеке», о паломничестве, о жарком, колеблющемся в воздухе золотом песке. Но он был очень счастлив там, в этом пекле, его не смущал запах пота и пивные банки, он замирал от фантастических представлений и кожей чувствовал близость с десятками тысяч человек!

— Ах вот зачем мальчонка заказал проект автобуса в форме бабочки, машущей крыльями. На казенные деньги! А мы-то ломали голову? Откуда взялась эта хрень! Зря я тебя все-таки не посадил, — зло сказал Голощапов Нур. — И тебя посадить нужно, упыря, — бросил он Константину, — вонь от вас одна невыносимая.

— Друзья, — спокойно сказал Даниил, — мы пришли по делу, давайте дело и будем говорить. Семен, я очень тебя прошу — перестань. Вот ты пугаешь, а нам не страшно.

Эти слова проговорились сами и надолго повисли в воздухе.

— Пусть он придет, Платон, Платан этот. Пусть придет, я хочу послушать его.

— Да он рехнулся, это ваш придурок, — рявкнул Голощапов, — какой Платан?

Константин вышел из кухни, где они сидели, в комнату, помолился образам и крикнул Лидочке неожиданно сильным голосом:

— Зови, кто там пришел! Я жду!

Выходя от Хомякова, гости отметили, что не только подъезд, но и весь двор был забит ожидающими встречи. Бабы беременные, старики немощные, простой люд и среди них мужчины на дорогих машинах и с холеными лицами. Они дремали в кожаных салонах или напряженно говорили по телефону, ожидая, видно, не первый час, когда наконец-то их примут. Когда они выходили уже со двора, баба одна принялась истошно орать, то ли от подступивших схваток, то ли от падучей.

— Какая все это мерзость, — поморщился Голощапов, — и как только соседи терпят весь этот шабаш?

Никто не ответил ему, каждый шел, погруженный в свои мысли, и чтобы прервать это всеобщее оцепенение, Голощапов добавил:

— Я в эту клоаку его не позову. Костьми лягу, чтобы он не пошел.

На следующий день Нур заболела лихорадкой, страшной, макабрической, с температурой, бредом, отчаянной болью в голове, так сильно в нее вошел вопрос о боли, который задал Костя. Она сразу это поняла. Он поселил в ней хворь, и она сразу же уразумела и следующее: эта лихорадка приключилась с ней для того, чтобы Платон пошел к Хомякову. Иначе не вышло бы, а через эту лихорадку она умолит его бросить сооружение своего автобуса-бабочки, выключить порнуху и сходить на разговор — просто так, ради ее чудесного исцеления.

Все в ней была одна боль, пульсирующая, накатывающая волнами, непобедимая ничем — тело не слушалось лекарств, алкоголя, компрессов.

Платон, конечно, пришел к ней. И отказать в визите к Хомякову не смог.

Собираясь в странные гости, он почувствовал волнение, а что если диковинные события произойдут и он под воздействием старика преобразится? А может быть, Хомяков что-то особенное подскажет ему в связи с его грядущей поездкой в пустыню на фестиваль-паломничество — и он сможет обсудить с ним свой фантастический автобус?

Когда Платон вошел в комнату к Хомякову, изумленный толпой людей во дворе и в подъезде, он вдруг утратил ощущение почвы под ногами: ноги его оторвались от пола сантиметров на десять, и он висел так в полной растерянности до того самого момента, пока Хомяков не повернулся к нему и не уселся молча на разбитый и скособоченный стул.