Пангея - Мария Голованивская

Она уснула у него на плече прямо на этой крыше, под ровное и тревожное течение его мыслей: откуда она взялась, эта Нур? И станет ли теперь интересней, когда она будет придумывать слова и складывать из них волшебные бусы? Зашевелятся ли воздушные потоки? Будет ли ему куда сделать шаг?

Нур стремительно вознеслась на самый верх алюминиево-стеклянного небоскреба, в ее подчинении оказались сотни молодых людей в облегающей одежде, они делали журналы, производили эфиры и прогоняли их по проводам, превращая в видимый ток, они порождали трескучий и многоголосый онлайн, грели своими словами тысячи глаз и ушей, голова ее стала гудеть, как улей, от чужих мыслей и слов, так или иначе все эти сферы и миры она наполнила шевелением и искрением теней, всегда проступающим сквозь любое торжество живой материи, наполнила теплом и страстью, и ее цветок цвел, и многие сходили от него с ума.

Быстро и без особых усилий Нур сделалась героиней. Мама Лиза и тетушки, Катерина и Ханна, только пожимали плечами: плохо думать о Нур они не могли — не получалось, а думать хорошо мешал жизненный опыт: они знали, что слава и всенародная любовь дается только отпетым подлецам или потаскухам, а люди достойные живут в лучшем случае в забвении, а то и в хуле. Таков закон мирской жизни, небеса ведь далеко от земли.

Но к Нур грязь не прилипала, никто не завидовал ей и не целился злыми словами ей в сердце. Чудо. Да мало ли чудес случалось с Нур?

Она, конечно же, убедила Исаака приехать к ней на подмогу. И он приехал и, засучив рукава, принялся за дело. Остров ему надоел, некуда там деваться, вот он и уехал учиться в Неаполь, стал пописывать статейки в местную газетенку, сначала про торговлю и магазины, потом про туристов, а потом и про мафию. Уехать ему оттуда было самое время, многие заточили на него зубы, и Катерина очень волновалась — как бы не свели счеты с пацаном. Правда, в ее концерне он не прижился, заскучал, ему оказалось интереснее писать в итальянские издания о русских нравах. Некогда искушенный в любовных делах официантишка обладал и острым взглядом, и ловким языком. Он писал про нищету, про убийства, про ревностное сведение счетов, про воровство — фурор! Девушки зачитывались репортажами о его похождениях и приключениях, старики видели в нем ярого защитника их интересов, домохозяйки с замиранием сердца следили за судьбами невинно осужденных, писал он много, взахлеб работал, исколесил все, описал и сибирскую язву, чуть было не вылезшую из растаявших в вечных льдах скотомогильников, и восход над Байкалом, и бандитские кровеобильные перестрелки — и каждую его статейку читали по пятьдесят тысяч человек и пристально следили за ходом его мысли.

Многие предупреждали Константина, что происходящее в медиахолдинге совсем ни к чему при нынешнем течении дел. Кризис в стране. Мусульмане бесчинствуют, повсеместно строят мечети, а народ стонет, проклинает их, берется за вилы да за ножи. При таких делах народ нужно успокаивать, а не стращать, как это делает Исаак, надо бы его окоротить, да и очарованность Нур пора бы поубавить — слишком уж большое влияние на умы у этого ее холдинга. «Там звезда на звезде, — нашептывали они Константину, а куда такое скопище златоустов ринется при обострении — тоже вопрос, как бы нам на себя не накликать беды!» Но Константин слушал это все в пол-уха: он сам зачитывался и статьями Исаака, сам оторваться не мог от радиостанций, которыми заведовала Нур, сам с интересом смотрел передачи по ее телевизионным каналам.

— Ты спрашиваешь меня, что плохого во всем этом, если ничего плохого пока нет? — переспрашивал Пловец Константина, неизменно растапливая камин в его кабинете изданиями холдинга, которым руководила Нур. — Здесь все плохое — радость смертельна для не умеющих переваривать ее. Они задушат тебя, когда поймут, что ее можно получать и без тебя. Да она просто околдовала всех, разве ты этого не видишь?

Действительно, были, были вокруг Константина люди, которые прямо говорили о ее колдовстве и об опасности этого колдовства.

— Вот ты посмотри, — говорил ему Голощапов, — если мне что-то нужно, придумать какую-то интригу, — значит, я должен идти к ней на поклон? Но я не хочу идти к ней на поклон, она мои команды не выполняет, потому что вы все в восторге от нее, не так ли? А чьи тогда она выполняет команды?

Константин то ли действительно так был очарован Нур, то ли дела его после гибели Наины сильно пошли в гору — все-таки, чего греха таить, она висела глыбой у него на шее, — теперь он перестал разрываться между двумя домами, стал жить со своей второй семьей, нефтяные цены взлетали до небес, делая каждую секунду его богатство все более сказочным, от золотых инъекций молодость занялась в нем с новой силой — и ему самому хотелось яркости впечатлений, которые и обеспечивала ему Нур.

Но все это закончилось в один момент, и никто так и не понял, почему. Как-то утром она пришла в свой кабинет, увитый лианами, — мама Лиза дала ей череночек, и через полгода ее кабинет так же напоминал тропический лес, что и мамина убогая комнатка в отделе кадров, — щелкнула клавишами компьютера, посмотрела на экран. Но взгляд ее соскользнул куда-то вниз, и как она ни старалась удержать его на экране, он все убегал и убегал. Внизу ее живота была тяжесть, обычная в общем для молодой женщины, но когда она потрогала себя рукой, она обнаружила, что ее цветок почти что умер, не только не шевелится, но и еле дышит. Неужели она погубила его всей этой суетой и погоней за искрометными событиями? Она так давно никого не любила, так давно не чувствовала упоительности прогулки, не видела синевы небес, не нюхала цветов. Я убила его фальшивой реальностью, сползающей с газетных полос? Я убила его холодностью отражения, его извечной кривизной? Его затаскали сиюминутные людские восторги, замучили, как котеночка?

Она исчезла в один миг, поехала совсем по другому адресу, нежели значился в ее еженедельнике, скрылась очень надолго от любящей матушки, обожавших тетушек, от всей душой привязанного к ней Платона, от Исаака и сотен других людей, поместивших в нее всю свою любовь к жизни и веру в собственное действие.

Она не оставила даже записки. Поговаривали, что страшные Константиновы палачи то ли убили ее, то ли заточили в казематы и там теперь целую вечность будут мотать из нее душу, и то не ветер стонет над Пангеей, то стонет от терзаний душа Нур. Страшная обида родилась в сердцах всех тех, кто грелся в ее лучах, обида и злоба — и Константин даже пытал ликующего сатану щекоткой, не он ли причастен к таинственному исчезновению, и он, конечно же, кивал, что да, он причастен, а кто же еще? И врал, врал, а как же не врать.

Раздосадованный Платон, который очень полюбил общество Нур, сокрушительно озлобился. Он взывал к сатане, который от всего своего скользкого существа хихикал над ним и показывал разнообразные фокусы. Он дразнил его иллюзией слабости живых душ, толкал на бесплодные безумства — и долгие годы в Пангее рассказывали то о его загулах, то о самодурских выходках, то о печали, от которой месяцами в Пангее лили дожди.

Нур убежала, улетела в Индию — один из ее журналов так много писал о Гоа, о прекрасных пляжах и поселившихся повсеместно белых людях, нашедших здесь солнце и чистый воздух, что Нур направилась к этим волнам и колыханию воды, к этим лепесткам роз и нагретому, как сама ее кровь, воздуху. Ей снились сны, наполненные то кипящим золотом, то слезами матушки Лизы, то юношескими поцелуями Исаака, но когда она впервые подошла к статуе Будды, то сразу поняла, зачем она здесь, — цветок внизу живота пришел в движение, облизнулся, напился влаги из распустившихся цветков лотоса и дал первую стрелку, что наполнило Нур чувством невыразимого счастья.

Будда сидел, огромный, до небес, в позе лотоса на холме, белоснежный, с волосами, скрученными на макушке, вокруг шеи его извивалась золотая змея, так же как и вокруг запястий и щиколоток, тело его обнимала тигровая шкура, а третий глаз во лбу глядел прямо на нее, на Нур. Мудрецы, которые проводят свою жизнь рядом с этой статуей, рассказали обомлевшей от такой долгожданной встречи Нур, что Будда — великий разрушитель, он может смять в горсти звезды и зашвырнуть их в самую захолустную вселенскую помойку, но он же, когда весел и спокоен, способен выплеснуть на людские головы благодатный дождь, и от него они делаются как пьяные и живут, не замечая времени. Нур несколько лет спала у него на руках, вкушая сладкие плоды манго и папайи, которые приносили сюда его поклонники, и из нее разом от этой еды вышли все христианские премудрости, к которым она приобщилась во время своего давнего путешествия к святому Иакову: какая плоская и однозначная дурь все эти молитвы, так показалось ей тогда, и Господь, услыхав, даже не поморщился: очень хорошо, пускай сердится, разве спасенные не должны сердиться на тех, кто вынес их из пламени и чада на свежий воздух?