Пангея - Мария Голованивская

— Ты сделала? — предположила Лизавета.

— Так не нужно ему было вообще здесь бежать, случайная ошибка. Прыг да скок — вот и пуст водосток, — рассеянно улыбнулась пятилетняя Нур.

И еще, конечно, сестры. Ее, Лизавету, вечно будоражила оптика сестриных судеб. Микроскопы и телескопы их дней. Гудящие коридоры, по которым каждая из них шагала без оглядки к какому-то выходу наружу, который, кто знает, может быть, и есть смерть. Через эти две линзы с разными диоптриями она и глядела на жизнь своим благостным взором, через них разглядывала непрожитое, примеряла на себя то, что никогда не смогла бы ни надеть, ни носить. Через них же, точнее, через Катерину, она, так получилось в итоге, и воспитала из Нур горячую своенравную женщину с огромным цветком внизу живота, цветком, аромат которого сводил с ума всех — и ее самое, и весь мир, до которого доносился его аромат.

Как так сводил с ума?

Мужчины предлагали ей свои судьбы. Раз завидев, шли за ней, заговаривали и уже через несколько минут клялись все положить к ее ногам: деньги, благополучие, карьеру, талант. В стремлении рабски служить ей состязались и пожилые вислозадые банкирчики, и широкобедрые еврейчики, держащие подпольные бриллиантовые заводы, и юные дарования — поэты с буйными шевелюрами, и близорукие скрипачики с белесыми ногтями на измученных пальцах. Сходили по ней с ума и работяги в прогорклых комбинезонах с вечными мозолями под многострадальной кирзой, прокладчики рельсов и кабеля, сжимавшие в натруженных руках гигантские щипцы и выщербленные топоры, разводные ключи и чадящие паяльные лампы.

Но никому не причиняла она пустого страдания: с некоторыми шла и впитывала в себя огонь их страсти, некоторых утешала словом, и уходили они своей дорогой без единой зазубринки в душе.

Когда Нур исполнилось четырнадцать, мама Лиза отправила ее к тетушке Кате на итальянский остров — море, рубиновые помидоры, лимоны и руккола, старший сын Катерины, уже совсем взрослый мальчик, составит ей компанию, свозит на соседний Капри, где гуляет столько полезных теней, покажет старый Неаполь — расплетет, пускай даже на пацанский манер, хитросплетения дремучей истории неаполитанских кланов — а какого опыта ей сейчас еще нужно желать? И хоть у сестры, у Катюши, опять маленький, она будет рада пообщаться с племянницей — такой незаурядной, пытливой, сияющей.

И Нур летела самолетом, плыла на пароходе по изумрудным водам, все силясь увидеть рыб в морских пучинах. Но рыб не было, а были чайки, и еще итальянский говорок, и совсем пустые глаза мужчин: неужели никто из них не чувствовал начала цветения у нее между ног?

— То, что приключилось с тобой, — говорила ее тетушка Екатерина, качая маленькую крошку, они сидели обе на отвесной скале над морем и жадно любовались поздним закатом, — месячные — это сигнал к тому, что ты можешь дать кому-то судьбу. Родить можешь. Но ты же понимаешь, что нужно набраться исполинской силы для того, чтобы дать судьбу: сначала нужно почувствовать свою, потом почувствовать судьбу того, кто рядом с тобой, а потом уже…

— Но мне очень хочется попробовать, — говорила Нур, кидая маленькие камешки в море, — я хочу понять, как это другой человек оказывается внутри тебя и оставляет там след, другую жизнь.

— Не делай таких экспериментов, — убеждала ее Катерина, — ты же знаешь, чем закончился мой эксперимент?

Когда Нур выслушала историю Екатерины, до этого ей неведомую, она завизжала от счастья:

— Ты не отдала Исаака! Как же хорошо! Он так нравится мне, твой Исаак!

Исаак в это лето был долговязым, веснушчатым, кучерявым, бурно жестикулировал, громко говорил.

В сердце его бушевал апельсиновый огонь молодости, ветер гулял в его голове, как будто по жилам его неслась не студеная пангейская кровь, а, напротив, кровь раскаленная, неаполитанская, наполняющая его то тоской, то смехом, то безудержным рвением к труду, то отпетым хулиганством: всем ему хотелось перечить, всех передразнивать, в особенности старух, ковыляющих через площадь к воскресному рынку. Или вдруг на него находило озорство, и он принимался заигрывать с матронами, разомлевшими на солнцепеке, и они откликались на его откровенный взгляд и игру алым язычком, начинали улыбаться, источать оливковое масло из глаз. Уделять много времени прилипшей к нему как банный лист Нур он не мог — подрабатывал официантом в милой кафешке у пристани, куда отец его поставлял расписные глиняные кувшины и керамические ярко-оранжевые тарелки. К обеду кафешка наполнялась запахами жареной рыбы и трескотней английских переспелых девах, которые спешили сюда, следуя причудливой подсказке путеводителя. Крупные, дебелые, с постными лицами, леди неизменно заказывали здесь пасту алла помодоро, тарелку жареных моллюсков и кока-колу в ледяных бутылочках, из которой, прежде чем пить, они всегда сначала выпускали газ.

— Тупость, какая тупость, — злился на них Исаак. — Эти селедки еще и капризничают! Недаром их не любят мужчины и не хотят делать им детей.

Где-то он прочел об этом и презирал их от души.

Нур ходила к нему в ресторанчик, бережно несла свой уже набухший бутон сначала вниз с пригорка, поросшего лавандой, потом вдоль каменной набережной со свистящими и улюлюкающими ей вслед рыбаками, она помогала ему застилать столы, убирать посуду, сервировать стол. Она звякала ножами и вилками, не сводя с него обожающих глаз. Он добродушно глядел на нее, но никакого магнетического притяжения алый цветок, что расцветал у нее между ног, на него не оказывал — подумаешь, изображает тут из себя, вообще нет смысла такую тискать. Совсем другое дело полногрудые молдавские медсестры из пансионатов или хохлушки, прибирающие тут виллы и отели, или даже итальянки — крикливые, страстные, хотя и цветок у них с ноготок, но не с родственницей же возиться, у которой даже еще не выросла грудь!

Однако Нур настаивала. Ее терзало желание узнать, потрогать, бьющее по глазам наглое солнце наполняло ее силами и брожением мыслей, грудь ее от этого масла, этой изумрудной воды и этой рукколы подрастала и наливалась с каждым днем и даже с каждой минутой — так ей казалось, так говорила она Исааку, пытаясь убедить, что они совсем не родственники, и если он захочет, то может сделать с ней все, буквально все что угодно.

Он не захотел ничего, но однажды он взял ее с собой в бордель — и через дырочку в перегородке, обклеенной размалеванными фотографиями полногрудых порнозвезд, показал все, о чем она так мечтала. Она увидела красные блестящие торсы, склоненные над распластанными стонущими женщинами, сильные работающие зады, возбужденные сосцы — здесь отдыхали бессемейные рыбаки и желтозубая матросня с лайнеров, вставших на прикол в Неаполе.

Нур, конечно, задружилась с несколькими совсем молоденькими хохлушками из этого борделя. Домой она их не водила — до этого не дошло, но пила с ними пиво в баре, слушала их рассказы, разинув рот, и даже исполнила через некоторое время мечту одной из них, прирезанной пьяным ножичком за неделю до ее отъезда, — пойти в паломничество в святому Иакову в Сантьяго-де-Компостелу, наперед узнать свою судьбу и через это спастись, убежать от злого рока с Божьей помощью.

Но на главный вопрос, который она задавала им: почему дома все кидаются на нее, а здесь даже Исаак пренебрегает — ответа не было. Бывают и такие вопросы, уяснила себе она.

Она почти уже не вспоминала первый и удивительный своей приятностью опыт, полученный в этом же борделе по протекции Исаака. Это и значит быть взрослой, считала она, — не вспоминать свой первый опыт. Тогда, в этом борделе, не было никакой грязи, а одна только поэзия — загорелый моряк ласкал ее цветок и потом даже пел ей песни на своем языке и бормотал какие-то заклинания. Заклинания, которые, кажется, всегда шепчут девушке, только что превратившейся в женщину. Чтобы укротить ее нрав, чтобы напитать желанным привкусом ее чары, чтобы усыпить ее желание властвовать в сердце мужчины, чтобы пробудить в ней иную нежность, чем бывает у девушки, нежность, идущую от нового знания и переиначенной глубины.

После того лета она научилась читать интерес к себе, научилась проявлять свой интерес к мужчинам, она обрамила и загнала в каминную оправу тот огонь, что еще пышнее разгорелся у нее внутри после сладких итальянских помидоров, ароматов базилика, лазурного моря и солоноватой кожи мурлыкающего морячка.

Но что же будет на этом стенде, куда пристроила ее тетушка Ханна на подработку, если, при всей аккуратности ее шагов, внутри нее все равно распускается этот ненасытный цветок? Мама Лиза покормила ее кашей, напоила июльским киселем из свежих ягод — вот уже поспели и аметистовая жимолость, и малина, но прекрасная теплая и заботливая ее мама даже и не догадывалась о том, какой огонь горит у Нур и какое на самом деле путешествие она совершит сегодня, хотя и идет всего лишь на выставку.