Капкан для Александра Сергеевича Пушкина - Иван Игнатьевич Никитчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мысль освободиться от «милостей» царя и уехать в деревню не покидает его. Он пишет письмо Бенкендорфу, в котором снова излагает тяжелое материальное положение семьи и просится отпустить его на три или четыре года для уединенной жизни в деревне. Письма шеф жандармов переправил царю.
Николай сидел в своем кабинете и, делая значительное лицо, читал представленное ему Бенкендорфом письмо Пушкина.
«…Я вижу себя вынужденным положить конец тратам, которые ведут только к долгам и которые готовят мне будущее, полное беспокойства и затруднений, если не нищеты и отчаяния, – писал Пушкин. – Три или четыре года пребывания в деревне мне доставят снова возможность возвратиться в Петербург и взяться за занятия, которыми я обязан доброте Его Величества. Я был осыпан благодеяниями Государя, я был бы в отчаянии, если бы Его Величество увидел в моем желании уехать из Петербурга другой мотив, кроме мотива абсолютной необходимости. Малейший признак неудовольствия или подозрения был бы достаточен, чтобы удержать меня в положении, в котором я нахожусь; в конце концов я предпочитаю испытывать затруднения в моих делах, чем потерять во мнении Того, Кто был моим благодетелем не как государь, не из чувства долга и справедливости, но из свободного чувства благородного и великодушного благоволения…»
Он потер свой высокий, белый лоб и понял: нужно дать еще. Но, во-первых, ему хотелось еще поманежить господина поэта, чтобы он восчувствовал, как следует, а во-вторых, просто сердце не позволяло пойти навстречу: в нем он все же чувствовал врага. Бенкендорф тоже не верит ему ни на грош… В золотистых, красивых усах заиграла улыбка: упустить Натали было бы просто глупо… Его величество хотел достичь своей цели не только как монарх, что ему без труда удалось, а еще и в качестве красавца-мужчины: его величество был гурман и свои «васильковые дурачества» любил приправлять и поэзией, как он понимал ее, и интригой, и даже маленькой, приличной его сану борьбой…
Да, а его надо повыдержать еще, чтобы душок этот выкурить из него окончательно… И он взял толстое перо, – он любил, чтобы у него все было большое, крепкое, осязательное – и написал на письме Пушкина, как всегда, с ошибками:
«Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».
Бенкендорф, не торопясь, сообщил Пушкину резолюцию его величества. Тот, задыхаясь в тенетах долгов, отступить не мог никуда и продолжал хитрить, изворачиваться, откровенно низкопоклонничать и втайне в бешенстве сжимать кулаки… Он писал и рвал, и опять писал новые письма, уже ближе подходя к цели, яснее, и не мог от стыда их послать, и никак не мог не послать, потому что денег не было уже на самые неотложные расходы. И наконец, в конце июля он решился отправить Бенкендорфу новое письмо, в котором писал:
«…Единственные способы, которыми я мог бы упорядочить мои дела, были – либо уехать в деревню, либо получить взаймы сразу большую сумму денег… Благодарность не является для меня чувством тягостным, и моя преданность персоне Государя не затемнена никакими задними мыслями стыда или угрызений, но я не могу скрывать от себя, что я не имею решительно никакого права на благодеяния Его Величества и что мне невозможно чего-нибудь просить…»
Он понимал, что от него хотят его унижения, и на унижение он, стиснув зубы, шел со всеми этими своими смиренными просьбами… И, поиграв им, сколько его государственными соображениями требовалось, его величество смилостивился, наконец, и повелел выдать Пушкину 30 000 взаймы, с тем чтобы долг этот погашался вычетами из получаемого им жалованья… Это не было спасением, но все же это была некоторая как будто передышка. Именно такими были ежегодные расходы семьи для проживания в Петербурге. Но получил он на руки всего лишь 18 231 рубль, поскольку казна вычла из этих денег проценты и 10 000 рублей, полученных им заимообразно на издание «Истории Пугачевского бунта». Теперь, получив урезанную сумму, он оказался в положении, более чем когда-нибудь стесненном – с долгами и лишенный 5000 рублей жалованья.
Семья переезжает на дачу Миллера у Черной речки. Поэт продолжает работать, написан прозаический текст драмы «Сцены из рыцарской жизни»…
Балы, рауты, увеселительные поездки, вечеринки, кавалергарды, кирасиры, конногвардейцы, гусары, обеды, ужины, игра, посланники, туалеты, кавалькады, петергофский праздник, бесплодные литературные проекты, цыганский торг со Смирдиным за каждую строчку, эпиграммы, слухи и – поиски денег опять и опять…
Под каким-то выдуманным предлогом Анна приехала с матерью в Петербург: она хотела быть ближе к нему. Встретив его тут в блестящей обстановке, по-видимому, веселого и беззаботного, насмешливого, иногда циничного, она подумала, что она преувеличила опасность, ошиблась. Но когда увидела она крайнюю бедность его матери и ослепительные туалеты его жены, ей опять сделалось страшно… И вместе с А. П. Керн, своей кузиной, она собралась опять в Тригорское: что же может она сделать тут?!.
Наговорив им на дорогу всего с три короба, похохотав, Пушкин поехал к Смирновым. Александра Осиповна была беременна, не выезжала и принимала только близких. Когда он приехал к ним, – она жила с мужем уже на частной даче, а не во дворце, – в гостиной ее, уютной и художественной, кроме мужа, были А. И. Тургенев, все такой же жирненький, говорун, острослов, Плетнев, пристроившийся благодаря Жуковскому тоже при дворце, и Гоголь. Великосветских приятелей не было: Александра Осиповна умела не смешивать у себя эти два мирка.
Разговор вертелся, конечно, на литературе. Гоголь успел уже заметно продвинуться в ней, но она его – как и всех – кормила слабо. И тайная, неотвязная любовь к Александре Осиповне мучила его и заставляла быть неестественным и мучительно надрывным для всех… А больше всех – для себя…
– Ну, впрочем, я должен бежать, – сказал Пушкин, вставая. – Жена велела приехать за ней на бал, на Черную речку…
– Жена или жены? – пошутила Александра Осиповна, которая прятала под дорогой турецкой шалью свой большой живот.
С тех пор, как у Пушкина поселились сестры Натали, над ним все острили, что у
