Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

— Играли на пианино? — Авива заметила, что мадам оглядывает комнату — ищет ее.

— В приюте есть пианино. Мальчик любит подбирать на слух или сидеть под пианино, прижавшись головой к дереву. Я не говорю, что он одаренный ребенок, ничего подобного. Но у него есть влечение. Когда доктор и его жена пришли к нам в первый раз, он спрятался под пианино. Они бы и не заметили его, не сядь доктор за инструмент, чтобы пробежаться пальцами по клавишам.

Мадам Боргезе стояла рядом в ожидании, когда ее представят.

— Сестра, скажите мне, где он, хотя бы название провинции, — не отступала Авива.

Сестра Луиджия молча кивнула головой, приветствуя мадам:

— Я на самом деле не могу.

— Не можете или не хотите?

Монахиня поняла, что заговаривается:

— Правда не могу. Мне это неизвестно.

Мадам отбросила всякую вежливость: она положила руку на плечо Авивы и попыталась силой развернуть ее.

— Это далеко?

— Gut, — подмигнула она. — Далеко. Тебе не стоит об этом больше беспокоиться.

Gut? Она действительно это сказала? И далеко… Значит, не Австрия, а Германия, возможно один из северных городов. Врач-еврей, играющий на фортепиано. Высший класс, ценящий музыку, живущий в цивилизованном месте, где терпимо относятся к евреям. Лучше даже, чем район, в котором она выросла. Свободная страна — лучшее, что можно пожелать ее ребенку. Итак, она может быть отныне независимой. Она может жить, как и где ей нравится.

Тогда почему, не ограниченная выбором, она через шесть месяцев поступила в Магдебургскую консерваторию, в двух часах езды к западу от Берлина? Она проводила длинные выходные в близлежащих городках, наблюдая за нянями, толкающими детские коляски, и рассматривая школьников возле местных булочных, кормила птиц на площадях. Деньги, предназначавшиеся на покупку партитур и блокнотов для записи композиций, она тратила на железнодорожные билеты и рестораны: пара сосисок и очень много пива. Она с изумлением обнаруживала в понедельник утром, что проснулась в придорожной гостинице с мыслью: теория музыки опять пропущена. В результате в дополнение к плохим оценкам, которые она получила по обязательной дисциплине «народная песня», ей в конце семестра предложили испытательный срок. Ей совсем не хотелось нагонять пропуски, легче было уйти из консерватории.

Однажды в пятницу, перед тем как известить своего наставника о принятом решении, она выступала в составе студенческого квартета. Невысокий мужчина с лысеющей головой и большими губами сидел в дальнем конце комнаты и, прижав кончики пальцев к левому виску, слушал их выступление. Это был Курт Вайль.

На следующий день в полдень они случайно встретились в кафе, и он спросил ее, о чем она думала, когда играла вчера.

— О ребенке, — ответила она не задумываясь.

Ее удивило собственное признание, и она спрятала лицо за чашкой. Ее ответ удивил Вайля, напомнив о работе, которая занимала его последнее время больше всего, — опере для детей и о детях.

Он сообщил Авиве, что у него нет достаточного музыкального образования. Его отец был кантором, а сам Вайль начал сочинять песни, когда ему было шестнадцать лет, даже формально не имея консерваторского образования. Он не спросил ее, какой она национальности, похоже, он знал это, и сделал несколько осторожных замечаний, что чувствует себя дискомфортно как в обществе сионистов, исполненных фанатизма, так и среди напыщенных, ассимилировавшихся немецких евреев. Когда же она его спросила, какой иудаизм он исповедует, он ответил:

— Простую невинную веру.

Вайль предложил ей работу в оркестре, который участвовал в местной постановке «Трехгрошовой оперы». Его карьера была в самом расцвете: он создавал все новые композиции, те, что уже были написаны, с успехом исполнялись. В тот год только «Трехгрошовую оперу» представили в разных городах более четырех тысяч раз. Вайль был похож на большого щенка, который еще не привык к своим огромным лапам: неожиданно обрушившаяся известность, доступ в высшее музыкальное сообщество Европы и в то же время недоверчивое отношение к собственному успеху, размышления о том, чего стоит его работа.

По завершении магдебургского периода он обсудил с Авивой их совместные планы на будущее. Она не понимала, почему он тратил на нее столько времени и рекомендовал на прослушивание, в то же время предупреждая, что многое из того, что он ей предложил, ниже ее в техническом и творческом плане. Например, роль взрослого персонажа в школьной опере — скромная и довольно скучная практика для тех, кто нацелен на сольную карьеру или игру в ансамбле, предупредил он. К тому же эта работа отнимет много времени в связи с переездами: он намеревался показать «Человека, который всегда говорил „да“» в школах по всей стране.

Она сомневалась, что заслуживает такого внимания, и в момент просветления призналась сама себе, что ее решение приехать из Италии в Германию было поспешным. Америка представлялась более удачным вариантом. Он, похоже, согласился. И на следующий день послал в Нью-Йоркский филармонический оркестр телеграмму с подтверждением от ее имени. Уже на следующей неделе она пересекала Атлантику, но за время путешествия сомнения в правильности выбора вновь овладели ею. В день, когда Аль-Серрас и я встретили ее, она твердо решила вернуться. Она постоянно думала над тем, каким будет ее сын, и все подсчитывала: в 1929 году ему будет четыре года, в 1930-м — пять, вот уже время идти в школу…

Вечерами Авива готовилась к репетициям и выступлениям следующего дня. Но чувствовалось, как в ней нарастает напряжение, которое, похоже, только усилилось к осени, когда завершились представления «Человека, который всегда говорил „да“» в Берлине. Я был рад уехать из этого города, Вавилона на реке Шпре, как немцы сами называли его. Вайль и Брехт уже расстались с проектом. Скоро Авива и фрау Цемлер должны были совершить серию поездок по небольшим городам, чтобы помочь юношеским оркестрам в школах, проводя в каждом месте три или четыре репетиционных дня.

В один из сентябрьских выходных, перед самым отъездом Авивы из Берлина, взяв билеты на экспресс до Ванзее, большого озера к юго-западу от города, мы отправились туда на прощальную экскурсию. С песчаного пляжа мы смотрели на маленькие лодки, проплывавшие мимо. Закаленные купальщики резвились и плескались в холодной воде, танцуя между спиралями волн, «нарисованными» ветром. Но не Авива. Я никогда не видел, что скрывает под собой ее черный купальный халат.

Мы арендовали большое, сплетенное из ивовых прутьев пляжное кресло, в которое и спрятались от ветра. Она вся дрожала, тонкость ее предплечий и запястий особенно подчеркивали широкие рукава этого халата. Я никогда не забуду прелый запах мокрых ивовых прутьев, который позже будет вызывать у меня в памяти тот час, когда я до такой степени несвоевременно и в столь необычных условиях принял твердое решение жениться.