Преторианец - Томас Гиффорд

Она хлюпнула носом, попытавшись засмеяться.

— Я накупила акций. О господи… и отказалась снова с ним видеться. Сказала, он не достаточно богат, чтобы оплачивать меня постоянно…

Она не поднимала головы, и все складывала острые осколки стекла себе в ладонь.

— Ты должен избавиться от меня, Роджер. Забудь Париж, забудь девочку, которую ты знал, просто уйди от этой грязи, ты ведь и тогда знал, что со мной что-то не так, так просто уйди, оставь разгребать это кому-то другому или побей меня, бей, пока не заболят руки… Или женись на Энн Коллистер, сделай что-нибудь такое, чтобы мне стало больно. Оставь меня, расскажи всем, какая я… О господи, я не знаю, почему это делаю… Я хочу быть похожей на свою мать, может быть, я поверила тому, что она всегда обо мне говорила… Я ненавижу ее, я еще больше ненавижу себя, почему нельзя просто умереть и чтоб тебя забыли, какая разница…

В комнате было темно. Он смутно видел ее, стоящую на коленях под подоконником, цветы и разлитую на полу воду, слышал звон стекла о стекло.

И очень тихий вскрик.

«О, Сцилла, Сцилла, ради Христа…»

Он сгреб ее, вздернул на ноги. В свете из окна увидел острый осколок в одной руке, кровавые порезы на запястье, там, где она пыталась добраться до вен.

Он выбил осколок у нее из руки.

— Глупая сука!

— Вот так мальчик! — Она задыхалась, на губах пузырилась слюна. — Вот теперь ты начинаешь понимать. Почему ты меня не ударишь? Сделай мне больно, Роджер, проучи меня, заставь хорошо себя вести.

— Господи, ну и тряпка же ты, — сказал он. — И не докучай мне больше страшными сказочками про злодея из Сити…

— Это правда, ублюдок!

— И что из этого? Кому это интересно? Ты для меня больше не тайна, знаю, с кем имею дело. Ты бываешь слюнтяйкой, бываешь чокнутой… и стоит ли труда об этом говорить? Это ничего не изменит для тебя, это ничего не изменит для меня. Ты всегда будешь стервой, а я всегда буду тебя любить. Стоит ли тратить слова?

— Почему ты меня не убьешь? Сделай одолжение, убей меня.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что ты — моя судьба. Какая ни есть.

— И потому, что ты не убийца.

— О нет, я как раз убийца.

— Так что же тогда?

— Но моя судьба — не убивать тебя. Моя судьба — тебя любить.

Он потянул, и она склонилась к нему, опустила голову ему на грудь.

— Зачем? Зачем? Пощади себя, Роджер!

— Ох, малышка, ох, Сцилла, — я просто не могу.

— Почему нет?

Из одного пореза на запястье еще текла кровь. Пустяки. Она лизнула порез. Он поднял ее руку к губам и поцеловал кровь.

— Потому что так суждено.

— Ох, Роджер, ты говоришь, как Макс. Кто сказал, что так суждено?

— Не важно. Суждено. Это все, что тебе нужно знать.

Лето незаметно уходило, а Годвина все больше захватывали две навязчивые мысли. Он должен был понять, что делать со Сциллой, как им обоим выжить, пережить свою судьбу. Он вышвырнул в окно логику и благоразумие. Он должен был получить ее, только и всего. Она слишком давно обосновалась в его сердце и мыслях, чтобы теперь сдаться. Он превосходно сознавал, что его любовь превратилась в манию, возможно губительную, но не было уже смысла тревожиться из-за этого. Куда бы она ни завела его, он последует за ней. Странное было чувство: что-то вроде жуткой тишины, будто он наконец отдался течению. Не нужно было ничего объяснять. Он думал, что, возможно, это случилось, когда он увидел ее на коленях на полу, с залитым слезами лицом, жалко царапающую себя по запястью осколком стекла, пачкающую кровью хорошенькое платьице. В это мгновенье все его чувства к ней кристаллизовались: любовь, жалость, желание, почти мистическая потребность защищать ее от созданных ею самою кошмаров. Он верил — истинно или ошибочно, — что с ним ей будет лучше, чем без него. Что ей нужен кто-то, кто встанет между ней и бездной. Он не сознавал, что совсем забыл о себе. Его собственное благо больше ничего не значило. Да без нее и не могло быть ничего, ничего хорошего, одна пустота.

Вторая неотступная, превращающаяся в одержимость мысль была — отомстить за Макса Худа. Чем больше он узнавал сложный характер Худа, темную, больную сторону его души, тем важнее становилось отыскать человека, который устроил его смерть. Он должен был дать Максу покой, мир, которого тот никогда не знал при жизни. Это означало найти Панглосса. Но эта задача, видимо, граничила с невозможным. Тем не менее было несколько ниточек, дававших ему некоторую надежду.

Первое: Вардан использовал Годвина, чтобы ввести в заблуждение Панглосса. Удалось это или нет, но Годвин был частью уравнения.

Второе: Годвин участвовал в операции «Преторианец» — то есть опять же являлся частью уравнения.

Третье: Панглосс каким-то образом узнал об операции «Преторианец» и сообщил врагу. Годвин выжил по чистой случайности. Это было личное дело.

Четвертое: кто-то пытался убить Годвина на Беркли-сквер. Для кого-то Годвин был достаточно важной фигурой.

Пятое: связь Годвина со Сциллой Худ оказалась не такой уж тайной, как им представлялось. Были люди, которые знали. И один из них угрожал ему смертью.

Пока Годвин видел то, что оказалось на глазах: клочки и обрывки. Он понятия не имел, кто скрывается под именем Панглосс. Он не в состоянии был ускорить ход событий: не знал, с какой стороны нажать. Все, что он мог сделать, это быть на виду и терпеливо ждать. Коль скоро он составляет часть картины, возможно, вся картина со временем откроется ему.

Глава двадцать шестая

В пятницу, свежим ясным утром, Монк Вардан позвонил ему домой. Годвин пил кофе и работал над воскресным репортажем. Телефонный звонок вырвал его из размышлений об американском генерале Дуайте Эйзенхауэре, которому недавно было поручено командование секретной операцией в Лондоне, о кровопролитном сражении морской пехоты с японцами на Гвадалканале и о страшных рукопашных боях на улицах Сталинграда.

— Так вы уже слышали?

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Об Энн Коллистер. В конце прошлой недели покушалась на самоубийство. Вы здесь, старина? Вы меня слушаете?

У Годвина что-то порвалось внутри.

— Да, я здесь.

Он вдруг весь онемел, окоченел.

— Я не слышал. Я сражен, в голове не укладывается. Как это случилось?

— Подавленность, депрессия… Спряталась в сельском доме родителей. Обычное снотворное. Правда, как я понял, достаточно, чтобы свалить с ног батальон.

— Это ужасно. Как она?

— По-видимому, выживет. Чертовски болит живот, и голова не лучше.

— Просто не верится. У нее есть все: семья, деньги, внешность…

— Все, кроме вас. Бывает, женщины принимаются жить головой и писать сонеты. Другие глотают горстями что под руку подвернется и запивают джином. Словом, вам есть чем гордиться. Не каждый может похвастать, что покинутая девица из-за него пыталась расстаться с жизнью.

— Монк, вам очень повезло, что я сейчас не могу до вас дотянуться.

— Ну, зная о вашем неспортивном поведении, я всегда этому только рад.

Годвин не понял, на что он намекает, да и не хотел знать.

— Как вы узнали об Энн?

— Ну, дело, конечно, очень личное, но я повстречал в адмиралтействе вашего приятеля Эда Коллистера. Он едва на ногах держался, щеки запали, в глазах нездоровый блеск. Пережил шок — он, кажется, очень близок с Энн.

— Что он сказал?

— Он был не слишком многословен. Сказал, мол, она в последнее время была подавлена, сказал, что недавно перенесла несколько болезненных ударов — не знаю, что он имел в виду. Полагаю, что самым серьезным ударом было ваше бегство из ее постели.

— Монк, где вы узнаете такие вещи?

— Боже мой, старина, ваши отношения со Сциллой уже ни для кого не секрет… и мне трудно поверить, что такой порядочный прямодушный малый, как вы, будет морочить двух женщин. Вы не годитесь в обманщики, Роджер. У вас душа нараспашку. Как это очаровательно по-американски.

Монк вздохнул.

— До свидания, Монк.

— Нет ничего такого в том, что вас использовали как прикрытие. Вы обидчивы, как мальчишка.

— Если обиделся, то только на то, что мне не сказали.

Монк вызывал у него головную боль. Он скосил глаза в окно, на Беркли-сквер. Энн Коллистер. Удар был так силен, что доходил только постепенно. Зачем она это сделала? Из-за него? Наверняка нет. Это было бы слишком глупо, а Энн совсем не глупа. Она в тот день сказала, что за последнее время было слишком много плохих новостей. Но не сказала, каких.

— Разные люди по-разному ведут себя, когда им сообщают секреты. Вы — просто открытая книга, вы не сумели бы притворяться. Нам нужно было заставить вас по-настоящему злиться, досадовать и бояться…

— Разве это было так уж важно?

Годвин ненавидел себя за то, что опять втягивался в эту трясину, но удержаться не мог.