Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

Я уезжаю вместе с Pea. Оставляю тебя одного с Анси, которую ты не знаешь. Мне не удалось развратить Анси, и, несмотря на мои усилия, в постель тебе я кладу девушку — лжедевушку? Может быть, самую чуточку. Ей об этом известно, она согласна, будет ждать тебя завтра. При виде Анси ты не сможешь не поверить в то, что богини смеялись над твоей колыбелью. А пока богини — это богини моего чердака…»

Как я уже говорил, во время чтения меня начинало тошнить: мне не удавалось ясно понять, какой оборот принимали мои отношения с матерью и в какую ситуацию меня ставило свидание с совращенной ею девушкой. И мне казалось напрасным даже надеяться освободиться от того недомогания, когда нечем дышать, — и, может быть, это самое чудесное недомогание. Отъезд матери принес мне облегчение, и в том тумане, в котором я затерялся, мне казалось, что я как раз ждал этого письма, и оно погружало меня в ужасное горе, но вместе с тем давало силы любить.

Моя мать назначила свидание с Анси в заведении, похожем на то, где мы ужинали с Pea. Позавчера, покинув меня, она встретилась с Анси на другом этаже: наверное, ей (или Анси) хотелось избежать тяжелых воспоминаний о первом вечере. Между тем я жил ожиданием. Невыносимым ожиданием, разумеется, но это ожидание предоставило мне отсрочку. Я десять раз перечитывал письмо матери. Это письмо пьянило меня, мне даже казалось, что мне следует напиться для того, чтобы понять его, чтобы еще лучше связать воедино опьянение и тревожный мир, который оно мне открывало. К назначенному часу я вошел в салон, где было назначено свидание: я не мог ни сесть, ни закрыть двери, я ни за что на свете не сбежал бы отсюда, но зеркала, позолота и люстры выглядели устрашающе. Гарсон показал мне звонок и разные удобства, скрытые в палисандровом шкафу. В том лихорадочном чаду мне показалось, что внезапно только что вошла Анси, а старик с широкими бакенбардами, снова открывая ей шкаф, тихо говорит ей: «Этот молодой человек приятной наружности попросит вас воспользоваться этим у него на глазах», — и, прикрывая рукою рот: «Как это гнусно!» У меня было такое чувство, что я нахожусь в мясной лавке, когда лето в самом разгаре и мясо издает особенно сильный запах. Комок подступал к горлу абсолютно от всего, что меня окружало здесь. Я вспомнил постскриптум матери: «При мысли встретить незнакомого молодого человека в таком двусмысленном доме Анси сама испугалась. Она была напугана далее больше, чем ты. Несмотря ни на что, любопытство берет в ней верх. Она не любит осторожность. Но я, своим последним словом матери, прошу тебя смотреть на нее так, словно зал, в котором ты ее встретишь, находится в волшебном сказочном дворце».

Я стоял, меня трясло от лихорадки, мой образ до бесконечности отражался в зеркалах, покрывавших стены и потолок, и в конце концов я поверил, что заснул и грежу — и растворяюсь в сверкающем кошмаре. Я был настолько поглощен этим недомоганием, что не слышал, как открылась дверь. Я видел Анси лишь в зеркале: она была совсем рядом со мной и улыбалась, но мне показалось, что она помимо своей воли слегка дрожит. Не поворачиваясь, сам дрожа и улыбаясь, я сказал ей:

— Я не слышал вас…

Она не ответила. Она продолжала улыбаться. Она наслаждалась подвешенностью этого момента, когда при свете этих умноженных огней ничто не могло быть определенным.

Я долго смотрел на отражение этого лица, явившегося из грезы.

— А вдруг вы исчезнете, — сказал я, — так же просто, как и возникли…

— Может быть, — сказала она, — вы пригласите меня сесть за ваш столик?

Я засмеялся, мы сели и долго смотрели друг на друга. Это забавляло нас, нагнетая на обоих тревожную тоску. Я пробормотал:

— Как же мне не оробеть?

— Я так же робею, как и вы, — сказала она, и я сразу же был очарован ее голосом, — но ведь робость — это детская игра. Если я и внушаю вам робость, то вы, слава Богу, кажется, только счастливы от этого; видите, я тоже в некотором смущении, но я радуюсь этому смущению. Что вы можете подумать о девушке, которая придет к вам (ее глаза обвели кругом весь зал) в такое место… не будучи с вами знакомой? Нет, не отвечайте! — тут же сказала она. — Ваша мать говорила мне о вас, но вы обо мне ничего не знаете.

Старик с большими бакенбардами, которого я вызвал звонком, наполнил бокалы и принялся медлительно прислуживать.

В дополнительной неловкости, которую привнесло его присутствие и чопорное поведение в этом доме шикарных свиданий, было что-то смешное: мы стали ощущать, что нас связывает сначала позабавившее нас чувство сообщничества, — прежде мы не ощущали ничего подобного, но оно возникло, вероятно, благодаря этому человеку, и сама мысль о подобном даре была комична и с самого начала сладостна.

Наконец он вышел.

— Я думаю, если бы я смогла заплакать, то мне не было бы так душно, — сказала мне Анси. — Я совершенно к этому не способна, но это лучше соответствовало бы ситуации.

— Может быть, вы хотите выйти? — спросил я. — Мы могли бы пройтись.

— Нет, — сказала она. — Ибо я подозреваю, что в конечном счете вы, как, впрочем, и я, считаете эту неловкость весьма соблазнительной. На то, на что я согласилась, входя сюда, соглашается каждая женщина, вступая в брак. Сказать вам, что на меня подействовало в предложении вашей матери? Вы знаете от нее, что я не авантюристка — или, по крайней мере, не закоренелая авантюристка; мой опыт несоизмерим с ситуацией, в которую я не побоялась себя поставить. Когда я поняла, что вас она смутит не меньше моего, меня это настолько заранее соблазнило, что я чуть не заскакала от радости. Но не воображайте, что я действительно то, что называется честная девушка. Разве могла бы я быть в таком случае накрашена и надушена, как сейчас. Если хотите, я могу выразить то, что с нами происходит, в самых шокирующих выражениях. Я говорю вам об этом, прекрасно зная, что вы не попросите меня об этом и будете меня обхаживать, словно глупенькую девушку. Но…

— Вы говорите «но»…

— При одном условии… что вы будете так же взволнованны и будете знать, что и я тоже взволнованна, словно привыкла к наслаждению. Я смотрю вам прямо в глаза, но, если бы я осмелилась, я опустила бы глаза.

Я покраснел (но мой смех отрицал эту краску).

— Я счастлива, но рада, что вы заставили меня опустить глаза.

Я смотрел на нее, но хоть я и покраснел и ощутил перед нею восхищение, которое ей удавалось потом так долго мне внушать, я не мог сдержать в себе желания подразнить, которое меня возбуждало.

— Когда девушка готова уступить, влюбленный мужчина напоминает, сам того не осознавая, хозяйку, которая смотрит как на драгоценность на кролика, которого собирается убить.

— Я так несчастен, что должен вас убить, — сказал я. — Разве я обязан быть несчастным?

— Вы настолько несчастны?

— Я мечтаю о том, чтобы не убивать вас.

— Да вы смеетесь.

— Я мечтаю стать счастливым, несмотря ни на что.

— А если я в вас влюбилась?

— А если околдовавшие меня чары никогда не рассеются?..

— Когда я шла сюда, я думала понравиться вам, позабавить вас и себя. Я волновалась, и я волнуюсь до сих пор. Но я не знала, что полюблю вас. Обернитесь!

Она показала на диван под зеркалами.

— Мне страшно, что я не настоящая девушка и что у меня нет плахи — и какой плахи! — под глазами. Но я хочу вас. Я уже была — в этом, а точнее, в другом таком же зале. Мне хотелось бы, чтобы этого как бы не было. Чтобы в моей памяти не было столько образов — но если бы я не любила любовь, то разве пришла бы сюда? Только, умоляю вас, не берите меня прямо сейчас. Я буду страдать оттого, что не смогу обнимать вас. Но мне хочется также, чтобы вы страдали так же, как страдаю я. Я не хотела бы, я даже не смогла бы вас поцеловать. Скажите, что вам больно и что вы горите. Мне хочется испытать волнение от своей боли — и от вашей. Не важно, что вы знаете, что я вся целиком принадлежу вам. Я принадлежала вам уже с самого начала, раз пришла. Теперь я принадлежу вам, потому что вся дрожу, как вы видите.

Она говорила, заламывая руки, чуть-чуть смеясь, но готовая расплакаться от волнения. Потом мы долго молчали, но прекратили смеяться и стали есть. Невидимый наблюдатель мог бы увидеть ненависть в стеклянной неподвижности наших глаз.

Анси снова печально заговорила со мной; ее голос не переставал меня опьянять, словно при звуке его во мне возникало светлое пламя из раскаленных углей.

— Почему я не в ваших объятиях? Не просите меня об этом, но скажите, что вы в этот момент не проклинаете меня.

— Я не проклинаю вас, — сказал я ей. — Взгляните на меня! Я уверен, что вы наслаждаетесь нашей неловкостью. И вы прекрасно знаете, что не можете дать мне большего счастья, чем эта неловкость. Вам не кажется, что мы уже связаны так тесно, что дальше некуда… на плахе?

— Так вы понимаете! Неловкость и отдает меня вам всю. Повторите: вы чувствовали то, что я чувствую!