Так было - Константин Лагунов

Не в первый раз пришли к нему эти мысли. Он тяжело и медленно перемалывал их. Но вот и дом. Увидел свет в своих окнах, остановился. Присел на бревна, сваленные у дороги. Закурил.

Если рассказать Варе о бюро, то она, конечно, спросит:

«Зачем ты признался, что разрешил Сазонову раздать хлеб?» — «А как же иначе?» — «Вот снимут тебя, втопчут в грязь — тогда узнаешь как!» — «Если заслужил — пускай снимут и топчут». — «Там не будут разбираться, заслужил, не заслужил. Облпрокурор сумеет доложить. Не бойсь, он дело знает. Ты только о себе думаешь. О собственной чести. А на жену и сына наплевать. Думал бы о семье — так бы не делал. Не совал бы голову в петлю…»

Хоть поворачивай и иди куда глаза глядят, только не домой.

Облегчение принесли мысли о сыне. Захотелось взглянуть на смуглое мальчишечье лицо, такое родное и до мельчайших черточек известное, погладить смоляные, всегда разлохмаченные волосы, почувствовать на своей щеке его дыхание. Потянуло домой.

Варя обняла его за шею, тревожно спросила:

— Что смурый такой?

Он натянуто улыбнулся.

— Устал.

— Неприятное что-нибудь было?

— Нет. — Мягко отстранил жену, прошел к столу, присел. — Есть хочу.

Варя поставила на стол кружку с молоком, нарезала хлеба.

— Давай садись.

Редкими, крупными глотками Рыбаков пил молоко.

В стекла окон забарабанил крупный дождь. Он все усиливался. Распоров ночную черноту, за окном блеснула молния. Раскатисто рыкнул густой гром. Началась гроза.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В горячке промелькнула весна и прошло короткое, но жаркое сибирское лето. Дни бесконечно длинны, а ночи — коротышки. Звезды гасли, не успев разгореться. Заря с зарей ручкалась. В июне наступила пора сибирских белых ночей.

Необыкновенно красивы они, эти белые ночи. Они приходят неслышно и незаметно, крадучись. Солнце давно уже нырнуло за горизонт, давно отпылал закат, а на улице светлым-светло. И чем дальше в ночь, тем белее и гуще делается воздух, и все предметы вокруг кажутся обведенными по краям черной тушью, твердыми, негнущимися линиями. А воздух все белеет, словно кто-то незримый подливает и подливает в него белил. Белое марево обволакивает всю землю. И привычная с детства улица делается вдруг таинственно неузнаваемой.

Человеку в такую ночь необычно легко дышится, далеко видится, хорошо слышится. А как сладко мечтается! Оттого и не спится, не сидится на месте. Зовут, манят улица, поле, река. И шагаешь по белой зыби широко и свободно. Идешь и поешь или насвистываешь бесконечную песенку без слов. Хочется подержать в руках всю планету, обнять вселенную, прикурить от солнца. На меньшее не согласен… Белая ночь полна неясных звуков. В ней все загадочно. И птичий крик, и паровозный гудок.

Сколько белых ночей пережила Вера, и всегда они волновали ее. А теперь она даже не замечала их.

Давно уже с Верой творилось что-то странное. Она словно раздвоилась. С виду оставалась прежней — молодой, красивой, веселой. Громче и задорнее всех пела припевки на вечеринках. С лихим ожесточением плясала шестеру. Много смеялась. Но наедине с собой, вдали от чужих глаз, она была совсем другой. Что-то незримо и бесшумно надломилось в ней. Все чаще и чаще впадала она в странное оцепенение и подолгу сидела, сгорбив спину, бессильно уронив руки, ни о чем не думая.

Двадцать третий год жила сна на земле. Двадцать третий. Не много, но и не мало. Ох как не мало. Двадцать три весны прошумело над ней, а сколько пережито?

Был у Веры муж.

Был у Веры любимый.

Была она комсомольским вожаком, запевалой, заводилой.

Ходила по земле уверенно и прямо. Не пугалась испытующего взгляда, не страшилась прямого вопроса. Все было ясно и понятно ей, и сама она была, как открытая книга.

Все было.

Все в прошлом.

А теперь…

Никто не знал, что виделась она с Федором, и тот, видимо, никому не сказал об этом. Отправили его в штрафбат — и никаких вестей больше. Можно бы и забыть о той ночной встрече.

Давно надо бы позабыть, а не забывается. И в самый неподходящий момент вдруг все ворохнется, и сразу померкнет день, отлетит сон, и полезут в голову нехорошие мысли. Мужа обманула, к Степану в полюбовницы напросилась. Народ обманула — скрыла, что дезертира видела, не навела на его след. Была бы перед Федором чиста — не промолчала бы о его ночном приходе. Сказала бы людям правду — не пугалась бы чужих взглядов. Звенышко по звенышку — сложилась цепочка. Не цепочка, а пудовые вериги. Висят они на ней тяжким грузом, и нет сил их скинуть с себя.

Трудно человеку жить раздвоенным, на людях быть одним, самим с собой — другим. Боязнь быть неожиданно увиденным и разгаданным сушит душу, озлобляет. Сама того не замечая, Вера становилась завистливой и недоброй. Даже преданнейшая Дуняшка заметила это и однажды с обидой выговорила Вере:

— Ты какая-то непонятная стала.

— А чего меня понимать, я не теорема. Какая была, такой и осталась. Просто наскучило тебе со мной. Неудачница я, а неудачниц не любят, их жалеют. Мне эта жалость вот где. — Вера полоснула ладонью себя по горлу.

— Наговариваешь на себя. Ну какая ты неудачница? Молодая, красивая, видная. На тебя глядя, девчата от зависти лопаются, а ты — «неудачница». Чудишь.

— Эх, Дуня. Луна тоже светится, да только чужим светом. Ты думаешь, я смеюсь да пою оттого, что мне больно весело. Не-ет. — Покачала головой. — А того не подумала ты, что я за этим весельем тоску свою от чужих глаз прячу. Так иногда накипит на сердце — хоть в петлю…

— Да с чего это ты? — искренне подивилась Дуняша, и ее большие выпуклые глаза повлажнели от сострадания.

— Не понять тебе этого. Ты добрая и хорошая, а все равно не поймешь. В трех соснах заблудилась я, да так, что и не знаю, в какую теперь сторону податься. Чую, случится со мной что-то такое… такое… Вот здесь у меня, — Вера прижала руку к груди, — что-то растет и растет. Скоро порвется. Хлынет и… — Махнула рукой, не договорив.

— Ты не дури, не дури, Верка, — строго прикрикнула Дуняша, порывисто обнимая подругу за плечи. — Я те хлыну. Напускаешь на себя. — И неожиданно: — Замуж тебе надо. С Федором у вас, коль он и вернется, все равно жизни не будет. Выходила бы ты за Степана. Чем не парень и тебя любит.

— Эх, Дуняшка, Дуняшка! Хороши твои глаза, да незрячи…

Нет, не зря, видно, сложил народ такую поговорку: «Беда в одиночку не ходит». Не прошло и недели после бюро, на котором обсуждали Трофима Максимовича за разбазаривание зерна, а судьба уже приготовила ему новое испытание.

Пришло письмо от сына, написанное чужой рукой.