Крепость сомнения - Антон Уткин

Чтобы его унять, Тимофей натянул на голову противогаз. Поначалу все казалось обычным: вялая отвисшая резина липла к скулам и кисло била в нос, как бы противореча всем обворожительным запахам мира, потом лоб его вдруг покрылся испариной, еще через несколько минут кислый запах сделался неощутимым, и запахло маем или январем, мелким колючим снегом, изолентой клюшки, брошенной на лед хоккейной коробки, как обрывок гипотенузы, соленой кровью из разбитого носа...

И тут же словно бы воочию он увидел, как вянет золотое солнце над Азовским морем и тысячи розовых птиц, клубящихся в своем клокочущем гомоне.

«Работает!» – забилась ликующая мысль. Сам себя он уподобил человеку, который так привык к головной боли, что когда она прошла, не сразу осознал, что боли больше нет. Он мог бы смотреть и еще, но дальнейшее уже могло сойти за банальное подглядывание.

Давно забытое и все нарастающее чувство свободы было такой силы, что умерить его сделалось необходимостью. Как был, в противогазе, Тимофей вышел из квартиры, захлопнул за собой дверь и отправился на улицу.

Только сейчас он обратил внимание, что теперь противогаз был ему по размеру и не болтался, как в детстве, на голове, а плотно ее облегал. Некоторые прохожие испуганно шарахались, были и такие, которые загодя переходили на другую сторону улицы. Но больше все-таки было таких, которые взирали на него абсолютно бесстрастно, как будто противогаз был не противогаз, а всего лишь буденновка от кутюр. Теперь скопление белых пластмассовых стульев под ярко-броскими тентами, напоминающими бродячий цирк, называлось «Четвертый Рим». Дойдя до кафе, он свалился на пластмассовый стул, освободил голову от противогаза и выжидательно посмотрел на официантку в лавре кудрей.

– Это не вы у нас день пограничника отмечали?

– Это недоразумение, – отчетливо проговорил Тимофей, но услышал, как за его спиной юноша, ответственный за краны с «Сибирской короной» и «Туборгом», прошептал официантке: «Да он это, он». Тимофей пил пиво, разглядывал посетителей и невольно думал, что если существует связь между «архаическим» довольством посетителей кафе и его названием, то не стоит ломать голову над национальной идеей.

– Надо же, – усмехнулась официантка. – Все боятся за свою репутацию – даже те, у кого ее нет. А сегодня что?

– Не знаю, наверное, день химических войск, – оглянувшись на юношу у крана, пожал плечами Тимофей.

– Любишь ты праздники, – заметила она, проходя у него за спиной.

– Да ладно, Танюша, – примирительно бросил он, надел противогаз и подмигнул ей из темной пустой глазницы.

Уже около своего дома он столкнулся с той женщиной.

– Милитарист! Животное! – громко и визгливо сказала она. – Из-за таких, как ты, нас не принимают в мировое сообщество.

Тимофей от удивления остановился и обернул к ней круглые темные отверстия без стекол.

– Мировое сообщество, – вежливо огрызнулся он, – это преступная организация. Все его лидеры предстанут перед судом. Там, знаете, какой трибунал? Тройка. Статей там всего десять, зато все пожизненные. – Пока он все это говорил, он смог лучше ее разглядеть. Ее белое чрезмерно напудренное лицо, как у куклы, было спрятано под черной вуалью, а сама она была среди лета одета в драповое демисезонное пальто и похожа на старуху Шапокляк из мульфильма про Чебурашку, сошедшую с тесного экрана в летний вечер. «Да она сумасшедшая!» – решил он.

Поняв это, он стянул с головы противогаз, развернулся и пошел обратно домой. По дороге толкнул дверь какого-то павильона.

– Халял, – сказал он вместо приветствия черноглазому и смуглому продавцу. Противогаз, намотанный хоботом на запястье, болтался у него в руке. Продавец, возившийся с каким-то часовым механизмом, вынул из глазницы увеличительное стекло, внимательно оглядел Тимофея и пристально посмотрел на противогаз.

– Не уступите? – Он указал головой на противогаз.

– Не могу. Самому нужен. – Тимофей выбрал наивно-дипломатическую форму отказа, усвоенную с детства. – У вас пиво-то есть?

– «Котайк» устроит? – Немного раздосадованный продавец показал ему бутылку.

– Устроит, – согласился Тимофей, оценив этикетку взглядом просвещенного любителя. – Утройте.

Пока он забирал бутылки с прилавка, они обменялись взглядами волшебников, хорошо знающих цену своим безродным чудодейственным сокровищам...

Он долго еще, очень-очень долго сидел на балконе, улыбался, смотрел на фальшивое золото фонаря в шевелюре зеленых листьев, видел рубиновые огни паркующихся машин, слышал острый сигнал домофона, несвязный лепет прохожих и, покачивая головой и цокая языком, словно какой аксакал, негромко повторял: «Ай-яй-яй, ай-яй-яй...» Как будто случилось именно то, чего он давно ждал, но застало его врасплох. Но он знал, что успеет, знал, что догонит, чувствовал, что настигнет и его. Так какого же цвета любовь? Осень. Покровский бульвар. Ветер. Листья под ногами. Ночь. Какого все это цвета? Примерно так.

Звуки поздних автомобилей, скрепляющих Садовое кольцо, сделались отчетливее. Город окончательно затих и фонил невнятно, как радиатор, укутанный стекловатой. Наступил и отпрянул в темноте самый глухой час. Потом по переулкам потянулись поливальные машины и подчеркнули тротуары небрежным пером своих струй, подведя черту еще под одной зыбкой июньской ночью.

Даже в пропыленном воздухе центра была слышна фуга распускающихся растений, и едва еще слышно повели свою партию зацветающие липы. Илья и сам не знал, зачем он стоял у десятого подъезда Думы в Георгиевском переулке и, бессмысленно глядя на красные башенки Малого манежа, слушал оправдания и обещания Лиденса. Как обычно, тот говорил быстро, ловко сочленяя слова, правильно их ударяя, как-то причмокивая и присвистывая, что придавало речи убедительности, но с другой стороны, в целом от его речи исходило дыхание легального, ненаказуемого и уверенного в себе мошенничества. Мы теряем деньги, деньги теряют нас, но это, как правило, ненадолго. Лиденс не советовал огорчаться навсегда. То и дело его мобильный телефон подавал сигналы, и Лиденс то отвечал, то нет, то просто сбрасывал вызовы, как соринки, попавшие к нему на пиджак, то, услышав какую-нибудь особенную мелодию, смотрел на Илью извиняющимися глазами и отходил на несколько шагов и несколько минут. Внезапно мужским дикторским возвышенным голосом, словно объявляя начало воздушной тревоги, телефон бросил на всю улицу: «Внимание», – Илья вздрогнул, пара прохожих завертели головами, пытаясь открыть источник этого необычного звука, – Лиденс же молниеносным движением нажал кнопку приема и изменившимся голосом, в котором робкая покорность и нарочитая бодрость оспаривали друг у друга право на нежность, быстро сказал: «Да, зайчик!»

Теперь уж никаких извиняющихся взглядов Лиденс Илье не бросал. Беседа с требовательным «зайчиком» затянулась, и в ожидании собеседника Илья смотрел, как на противоположной стороне улицы маленький коричневый таджик, утопая в оранжево-синем комбинезоне, возится с мусорным баком.

– Вот, почитай. – Лиденс сунул ему в руку номер «Коммерсанта» и исчез в чреве здания, где в правовом поле бился нерв законодательной власти.

Илья тут же не сходя с места прочел статью, указанную Лиденсом, но очень смутно понял связи тех перипетий, которые как будто объясняли печальную участь его трудового чемодана, а потом уже машинально прочел еще какую-то заметку о том, что власти вот уже несколько дней скрывают какое-то несчастье в центре столицы. Люди ходили в противогазах. Автор статьи вежливо требовал от властей признаться, какую именно катастрофу или утечку скрывают они от общественности в ущерб населению города. Но Илья уже был как бы вне этого города и к его населению себя не причислял. Чувство свободы. Ему еще слышался то ли цокот копыт, то ли перестук колес железнодорожного вагона из того весеннего вечера, когда «рокотаху» земля на его столе. На все он смотрел несколько отрешенно и вдобавок так, как будто видел впервые.

Он постоял еще, поглядел на снующих туда-сюда ухоженных мужчин в недешевых костюмах – по наружности и сам он был одним из них, – выкурил сигарету, в тысячный раз отметив, что тень от табачного дыма на асфальте всегда какая-то бурая, цветная, а не серая, как от его тела, и не спеша пошел к своей машине. Маленький прокопченный дворник-таджик, жизнерадостно блестя черными глазами, тащил прямо на него тележку, на которой вихлялась пластмассовая бочка с мусором. Он скомкал газету, и, поравнявшись с бочкой, положил ее сверху.

Илья ехал по Москве. Он уже знал, что сделает через пару часов, но эти часы еще не прошли. Он вел машину с небрежной элегантностью, на грани уверенного в себе мастерства, переходящего в рискованную вежливость.

В его движении не было какой-то определенной цели. Он ехал неторопливо, так, как прогуливаются люди, мало заботясь, на какую тропинку парка им свернуть. Над Москвой сияли чистые сумерки, голубизна неба густела и погружалась в темноту равномерно, без пестрых помех облаков. И все остальные, возможно, ехали тоже не куда-то, а просто так, без всякой цели, но вместе она у них появлялась, и они преследовали ее, даже не понимая, движением света, крутящимися в смазке подшипниками, улыбками, нажатием ног на педали, поворотами рулей и ручек настройки автоприемников. И город входил в ночь, как самолет проходит разные слои атмосферы.