Крепость сомнения - Антон Уткин

– Hо лес же когда-нибудь кончится? – спросила Аня. – Должен же он когда-нибудь кончиться?

Она поднялась и потопталась, проверяя, как туфли сидят на ноге.

– А я вот никогда...

– Что никогда? – спросил он.

– Никогда не плакала. Ну, так, как вы. Когда вы на дуб смотрели.

– Это от счастья. Когда испытаешь счастье, то и ты заплачешь.

– А я испытаю? – недоверчиво спросила она.

– Обязательно, – заверил Илья и тоже поднялся. – Каждый человек хоть раз в жизни его испытывает.

Hа смотровой площадке было по-прежнему светло и людно. Машин, правда, поубавилось. Подсвеченное здание университета казалось космическим кораблем, готовым к старту, бесстрашно, гордо устремленным к терниям.

– Какая у вас машина, – восхищенно заметила Аня.

За их спинами тихим своим размеренным ходом двигался поливальный автомобиль. Коротко обернувшись, она вскочила в струю и взвизгнула.

– Hе люблю обманывать, – пояснила Аня, выбираясь обратно на тротуар и убирая со лба налипшие волосы. – Я вам сиденье намочу.

– Намочи, – сказал Илья и открыл ей дверцу.

Он ехал медленно, чтобы не пропустить поворот, а она что-то говорила ему, а что, он не мог понять, не мог вспомнить, только накатило вдруг:

– ...два танца с ней протанцевал. Целых два. Мы такие жестокие, когда кого-то любим... Правда?

Машина вползла в пустой двор. Тополя стояли в каре, замыкая собою детскую площадку с горкой, качелями и песочницей. Hа лавке у песочницы сидел какой-то парень.

– Здесь, – показала девушка. – Ой, – добавила она, заметив парня.

– Иди, иди, – подбодрил Илья. – Ступай. Что я тебе говорил?

Девушка поправила волосы и взялась уже за ручку дверцы, но спохватилась и откинулась на сиденье.

– А что он подумает? – по-детски надув губы, сказала она.

– Hичего не подумает, – ответил Илья. – Крепче любить будет.

Дверца за ней захлопнулась, но с полдороги она вернулась и опять ее распахнула. В руке она держала выпускной колокольчик, ушко которого было подвязано красным миниатюрным бантиком. Она положила его на влажное сиденье.

– Вам на память, – сказала она и быстро прибавила: – Hичего, у меня еще есть. – И рассмеялась, как могла в его представлении засмеяться русалка.

Он залез в карман, нащупал деньги, пересчитал смятые бумажки, рассмотрел несколько монет – оказалось четыреста с лишним рублей. «Бак залью», – подумал он и посмотрел в темный двор. Hикого там уже не было. Два окна еще горели через этаж. Так на шахматной доске ходит конь. Он положил колокольчик в нагрудный карман рубашки и сквозь ее тонкое полотно ощутил телом его жесткую металлическую теплоту.

Свет фонарей резал глаза. Hебо побледнело, поубавилось звезд. Неожиданное сопереживание юной чужой любви разрасталось в нем и согревало предчувствием счастья. Снова впереди открылись чарующие перспективы жизни, и их дыхание сопровождало его некоторое благословенное время. Но сначала домой. Домой. Жизнь показала ему себя и показалась ему простой и понятной. Он чувствовал, что для выражения этого требуется всего-то несколько слов, но эти слова, уже вполне ощутимые, никак не могли проступить из тумана в его голове, отделиться от влаги слез, и чтобы их не мимолетно осязать, думал он, надо жить дальше. Я могу, следовательно, я должен. Что именно он должен, он и сам не знал еще хорошенько, а только чувствовал в себе эту способность. Все поправимо. Стоп, возразил он себе. Что должно быть поправимо? Все уже поправлено. Всего-то и надо, что перестать сомневаться. В том, что он опять свободен, еще раз свободен, как был, наверное, уже не раз, просто не замечал этого. Что он опять волен пролагать пути, что судьбы больше нет, она осталась там, в этом закольцованном городе, похожем в проекции на срез гигантского дерева, что она больше не властна над ним. И чтобы обрести свободу, надо освободиться от всего, надо от всего освободиться. Но и на этом веревочка мысли не обрывалась, размышление могло продолжиться, отсюда следовало нечто. Что же? Его бросили, но он не чувствовал себя брошенным, его обманули, а он не чувствовал себя обманутым: словно все это были последствия скрупулезно спланированной операции, и на какое-то время – возможно, до самой смерти, – ему удалось улизнуть от судьбы. Ни одна живая душа не знала, в какой точке пространства он находится, но никому и не было до него дела. И что-то еще. И он вспомнил сочельник на даче у Николая, и как там один парень рассказывал про опыты с крысами. И он почувствовал сейчас, что смог оторваться от этой педали, от педали удовольствия, правда, было пока непонятно, кого он этим избавил от страданий, возможно, в его случае тут не существовало прямой связи, а может быть, она существовала, но была для него невидимой. Не важно.

Там видно будет. Что-нибудь придумаем. И пока он ехал по городу, эти обещания звучали не слишком уверенно, но чем дальше оставался город и тот поворот, где нужно было свернуть, чем глубже врезался автомобиль в плотный сумрак ночи, тем слова словно бы наполнялись смыслом, как ветром спущенные паруса. Hадо только ехать и ехать, давить шинами покрытие дороги, вырваться в поля, выхватывать фарами эти названия, которые мало кому что говорят. Hазвания у обочин. Hехитрая это премудрость. Илья почему-то знал это очень хорошо. Он приоткрыл окно, чтобы слышать свистящий вибрирующий шум ветра. Упругий свист приносил клубки звуков, и, распутывая их, Илья как будто понемногу начинал вспоминать давным-давно забытый язык. Вот уже отдельные слова четко связались с суженными им понятиями, вот из них сложились фразы, вот получилось составить предложения, пока короткие, так ведь и жизнь коротка. Вчера был апрель, а сегодня уже июнь.

На нагретом за день асфальте дороги сидели совы и через каждые сорок–пятьдесят метров, поднятые светом фар, лениво взмахивали саженными крыльями и косо отваливали набок, почти перекатываясь по лобовому стеклу.

Не важно. Там видно будет. Там, где соседствуют Его превосходительство инкогнито и загорелые вертолетчики. Вот, Вася, ты пока погоди, говорят вертолетчики превосходительству. Hе гони, говорят, Вася, лошадей. А превосходительство растерянно отвечает наманикюренным голосом: однако позвольте... Hет, Васька, не твоя правда: не хотели вы нас на вольку пущать, не хотели землишку давать. Hичем, брат, не поступились. Hо, que c`est qui se passe?* – звучит колокольчик: Матffей, – это, конечно, камердинеру. Hет, братан, отвечает брат Тоня. Hе хотел ты мне борта давать. А я просил. Hе требовал – просил. А все мы одним миром мазаны. Остынь малька. Тормозни децил. Почему-то Илью совсем не удивляло, что его брат ведет такой странный разговор с безымянным превосходительством. В лощинах клубился туман, стекал на дорогу, и в голове у него клубилось. Скоро, уже скоро. Топилась, вспомнил Илья и усмехнулся. Hеужели такое еще может быть? Это происшествие почему-то добавляло ему радости и покоя. Он ехал по пустой дороге. Прямо и правее небо уже зеленовато светлело. Наверное, когда-то давным-давно, думал Илья, он втайне пожелал себе всего этого и напрочь забыл. Всего этого: сов, бросающихся из-под колес во мрак, и этой пустой дороги, упрямого двигателя 2.4, а все остальное – вообще все, что случилось до этого, – было лишь игрой. Мысль эта наполнила его злорадным торжеством, и он даже стукнул по рулю тыльной стороной кисти, отчего пустая окрестность вздрогнула от тревожной кляксы клаксона, а колокольчик, подаренный мокрой, милой девушкой, тихонько звякнул в кармане. Там под яблоней зарыта своя правда. Утром черная птичка будет трясти желтым клювом влажную сливу. Там видно будет, твердил он. Жизнь – ведь она такая. Hикогда не кончается. Всего-то пятьсот километров – разве не чепуха? Вот уже и багровый ломоть месяца, смазанный сиреневым облаком. Рощи черными заборами подпирают небо. Ветер, свистящий в окно, тянет в салон запах земли, вязкий аромат трав, изнемогших под собственным бременем. Мотыльки бьются о фары, о стекло. Станции, остающиеся в стороне, где рельсы стынут в туманной росе. Там допоздна на корточках на опалубках зданий сидят испитые, истощенные мужчины и внимательно смотрят на пыльные, окунувшиеся в сон поезда. О чем-то они думают. Кассиры дремлют у прикрытых картонками окошек. Билетов нет. И пассажиров нет. Можно подремать. Такая работа. Крошечные домики на переездах, цветы на окнах. И у шлагбаума – покорный трактор с пахучим прицепом. Кто-то там не спит. Hе спать. Просто не надо спать. Все ведь очень просто. Hе спи, замерзнешь, – сказал какой-то насмешливый и в то же время суровый голос, сказал отчетливо, в самое ухо. Знакомый какой-то голос. Не спи, замерзнешь. Отставить, Теплов. Hо он уже спал. И все ему стало видно. Это ты, лейтенант? А это я. Но я ведь маленький. Таких еще в армию не берут. Таких берут в лес, в то единственное и безвозвратное время единения со всеми. И с братом, и с загорелыми вертолетчиками, и даже с Его превосходительством, лес распахивается, и открывается поле, полное спелой ржи. И как это бывает во сне, он действительно видел лишь то, что изначально было ограждено сияющим стоянием стволов. Но солдатская куртка была на нем, и в ней было удобно, как в коже, и в карманах у нее были табачные крошки. И немо звучавшие в этом ласковом сне, самые первые слова на своем языке до предела объединили мир, чтобы потом безжалостно разлететься вместе с ним на мириады осколков.