Лихие гости - Михаил Щукин

Но при всем этом внешне благополучном раскладе явственно ощущалась неопределенная тревога и ожидание: вот-вот случится нечто такое, что сейчас даже и предположить невозможно. И все, кто обитал на пароходе, не показывая вида, жили этим ощущением тревоги и ожидания.

Вахту своих матросов Дедюхин построил так, что кто-то из них обязательно находился на палубе, а два человека постоянно дежурили в машинном отделении, даже по ночам, когда пароход стоял на якоре. Нина Дмитриевна, как и раньше, приставала к капитану с глупостями; он, не изменяя своего обычного к ней отношения, отмалчивался и старался не попадаться жене исправника на глаза. И только очень наблюдательный человек мог заметить, что иногда они успевали перекинуться между собой мгновенными взглядами, какие бывают лишь у тех людей, которых объединяет общая тайна.

А крутые берега Талой между тем все выше начали вздыматься к небу каменными уступами; они угрюмо нависали над рекой, порою закрывая солнце, щетинились зеленой листвой деревьев, но щетина эта становилась редкой, все сильнее просвечивала, обнажая голые выступы, на которых лишь кое-где, клочками, маячил белесый мох. Иногда в проеме выступов скатывались вниз каменные осыпи, и здесь, на круглых окатышах, уже ничего не росло.

Это начинались подступы к Кедровому кряжу. Вот-вот, уже скоро, за очередным изгибом реки, должны были прорезаться до самого неба его недосягаемые громады.

В этих местах пароход требовалось вести с особой осторожностью. Дедюхин с утра до вечера почти не сходил с мостика.

Талая, обтекая длинный и высокий гранитный выступ, делала крутой зигзаг, так что быстрое течение закручивало воду в воронки, и дальше уже тянулась прямо и ровно, словно русло ее отчеркнули по линейке. И вот в том месте, где заканчивался зигзаг и начиналось прямое русло, на широкой каменной площадке выложены были длинные поленницы дров, которые требовалось перетаскать на пароход, теперь уже самим, без посторонней помощи. Дедюхин на правах капитана отдал приказ: на погрузку выйти всем, до единого. Попросил, чтобы Киреев перевел его приказ Коллису. Тот перевел, Коллис согласно кивнул головой и направился в каюту, где его подчиненные, коротая время, играли в нарды.

Причалить удалось почти вплотную к берегу, бросили чалки, закрепили их за ближние ели, спустили широкий трап, и команда, весело гомоня, с удовольствием разминая ноги на твердой земле, сошла на берег, потянулась неторопливой цепочкой к высоким поленницам, густо засыпанным сверху прошлогодней хвоей. И как только они подошли, как только начали шевелить поленья, чтобы обрушить их вниз и брать с земли – так удобней, как теплый полуденный воздух прорезали скорые, оглушительные в тишине и совершенно неожиданные выстрелы. Столь неожиданные, что некоторые матросы даже присели в испуге, закрывая головы руками.

Первым опамятовался Рыжий, бросился к трапу, но в тот же момент, пиукнув, пуля впилась перед ним и сырая земля брызнула мелкими комочками. Рыжий споткнулся и замер, как вкопанный. Ванька Быструхин оказался хитрее. Рухнув на землю после первых выстрелов, он попытался ползком двинуться вперед, но и ему ударили в лицо земляные брызги – пуля угодила рядом с головой. Еще чуть-чуть – и окрасились бы густые кудри алой кровью. Ванька, не шевелясь, лежал, как убитый.

– Слушай меня! – на срединной поленнице, словно проклюнувшись неведомым образом через дерево, возник во весь рост Ванька Петля. На левой руке его, согнутой в локте, лежало цевье винтовки, но лежало таким образом, свободно и вольно, что ясно было: хозяин мгновенно вскинет винтовку в нужный момент и выстрелит, не задумываясь. Дедюхин это понял сразу и успел еще крикнуть:

– Тиха, ребята, не лезьте на рожон, я…

– Заткнись, старый хрен! – громогласно окоротил его с верхотуры Ванька Петля. – или я ухо тебе отстрелю! Слушай меня! Тихо-тихо поднялись и по одному, на карачках, пошли к пароходу. На карачках! Если кто выпрямится – стреляем!

И команда «Основы», позорно поставленная на карачки, двинулась к трапу. Когда Рыжий и Митька Быструхин, ковылявшие первыми, исподлобья подняли глаза, они обомлели: вдоль борта парохода, на равном расстоянии, словно специально и четко отмеренном, стояли подчиненные Коллиса и в руках у них были винтовки. Сам Коллис, безоружный, топтался у края трапа, поочередно поднимая то одну, то другую ногу, словно палуба ему жгла подошвы, и широко, показывая два ряда идеальных зубов, улыбался – будто приближались к нему долгожданные и бесконечно дорогие его сердцу гости.

Из-за поленниц, из-за ближних кустов, с оружием наперевес, неторопко выбрались люди Цезаря, полукольцом окружили команду, голова которой уже поднималась по трапу, и остановились, оборачиваясь назад, явно ожидая приказа – что дальше делать? И в это самое время неторопко, переставляя ноги мелкими шажочками, возник Бориска в длинном своем балахоне, оттопыренном горбом. Прошагал до самого трапа, пересчитал, тыкая в каждого пальцем, всю дедюхинскую команду и, подняв головку, крикнул Коллису, словно старому знакомцу:

– Восемь душ, как одна! Здравия желаем, господин хороший!

– Какие восемь! – с сильным акцентом, но вполне внятно заорал на русском языке Коллис. – Двенадцать! Двенадцать!

Команду согнали на нос парохода, заставили сесть на палубу. Бориска и Коллис быстро отдавали приказания, а варнаки и иностранцы кинулись в рассыпную по пароходу, заглядывая в самые укромные уголки, отыскивая четырех недостающих членов команды, тех самых, которые приняты были на борт по приказанию исправника Окорокова. Но их нигде не было. Будто испарились. Сходили на берег вместе со всеми, никто не видел, чтобы убегали, а – нету. Как корова языком слизнула.

«Чертова баба! И я – пень безмозглый! – тоскливо и с запоздалым раскаянием, что доверился Нине Дмитриевне, ругался и досадовал на самого себя Иван Степанович Дедюхин, – вязать их надо было всех в ту же ночь, а этим варнакам свою засаду устроить и перестрелять, как зайцев!» Да что теперь досадовать – поздно. Развесил уши, поверил шальной бабе, а теперь… Теперь вот сиди на теплой палубе родной «Основы» и пошевельнуться не смей, если не желаешь, чтобы голову продырявили. А ведь в тот вечер, когда жена исправника заявилась к нему в каюту, он ей действительно поверил. Да и как было не поверить, если Нина Дмитриевна положила перед ним казенную бумагу, в которой ясно и вразумительно было сказано, что все власти и частные лица должны оказывать ей всемерную помощь, а неоказание таковой будет расцениваться… – До конца Иван Степанович не запомнил, и так ему было ясно: если что, по головке не погладят. Потому и согласился все ее просьбы исполнить: к ящикам с оружием не подходить, иностранцам оказывать полную лояльность, а в нужный момент, когда Нина Дмитриевна подаст сигнал, арестовать их. Вопросы, которые попытался задать ей Иван Степанович, она отвергла решительным взмахом пышной своей ручки: