Мольер - Жорж Бордонов

Господин Журден разбогател на торговле сукном; этим делом занимался и его отец. Госпожа Журден, его жена, дородная матрона, — дочь купца. Это такие же парижские буржуа, какими были предки Мольера, — одно из тех почтенных семейств, чьим трудом приумножались доходы Франции и чьи сыновья достигали больших чинов, иногда даже становились министрами, как Кольбер. Но, как и в других мольеровских пьесах — например, в «Тартюфе», — благополучию семьи угрожает отцовская блажь. Господин Журден стыдится своего звания; он воображает себя дворянином и из кожи лезет вон, чтобы научиться хорошим манерам. В своем ослеплении он доходит до того, что утверждает, будто и его отец-лавочник принадлежал к знати. Все уже подготовлено в первой же сцене, и зритель с нетерпением ждет выхода мещанина во дворянстве. Учитель музыки говорит учителю танцев: «Господин Журден с его помешательством на дворянстве и на светском обхождении — это для нас просто клад. Если б все на него сделались похожи, то вашим танцам и моей музыке больше и желать было бы нечего».

Учитель танцев все же сожалеет, что господин Журден так плохо разбирается в тех вещах, которым его обучают. Учитель музыки цинично возражает: «Разбирается-то он в них плохо, да зато хорошо платит…»

И мы узнаем, что в дом их ввел некий «просвещенный вельможа» — «просвещенный», но явно без гроша в кармане. Но вот наконец и господин Журден, в полном соответствии с описанием, которое мы слышали из уст второстепенных персонажей. К этим двум артистам — по крайней мере почитающим себя таковыми — он обращается без церемоний: «Ну, господа? Как там у вас? Покажете вы мне нынче вашу безделку?»

Он в халате и ночном колпаке, но под халатом у него красного бархата штаны и зеленого бархата камзол. Он хочет доставить учителям удовольствие полюбоваться его новым костюмом, который должны сейчас принести. С первой же минуты Журден безмерно смешон с головы до пят. Он подзывает лакеев, просто чтобы показать, что они у него есть, и не знает с непривычки, как с ними разговаривать. Он полон доброй воли, но ему не хватает времени, потому что он хочет научиться всему сразу. Кроме музыканта и танцовщика он пригласил учителя фехтования и учителя философии. Танцмейстер и музыкант считают, что вояка и философ тут лишние. Один говорит: «…Если бы все учились музыке, разве это не настроило бы людей на мирный лад и не способствовало бы воцарению на земле всеобщего мира?»

Другой подхватывает: «Когда человек поступает не так, как должно, будь то просто отец семейства, или же государственный деятель, или же военачальник, про него обыкновенно говорят, что он сделал неверный шаг, не правда ли?.. А чем еще может быть вызван неверный шаг, как не неумением танцевать?»

Журден согласен со всеми доводами. Когда музыкант предлагает ему состав оркестра, он все одобряет, только просит добавить к обычным инструментам морскую трубу: «Я ее очень люблю, она приятна для слуха».

Он словно нарочно громоздит одну глупость на другую. Неуклюжесть, грубое невежество в сочетании с нелепыми претензиями делают из него законченный тип выскочки, новоиспеченного богатея. Он невольно напоминает тех самоуверенных, чванливых рыцарей черного рынка, что, не успев отойти от своей молочной или мясной лавки, осаждают художественные выставки, скупают мнимо роскошные издания, унизывают пальцы своих жен и подруг огромными брильянтами. С той разницей, что они вызывают смех мрачный, зловещий, тогда как господин Журден — в сущности, человек безобидный, честный купец, только с мозгами немного набекрень. Чтобы походить на аристократа и производить в свете выгодное впечатление, ему нужно научиться танцевать и изящно кланяться. Он осваивает менуэт и реверансы. Затем появляется фехтовальщик со слугой, который несет рапиры. За ним — философ. Все эти выходы служат предлогом для балетов на музыку Люлли. Разумеется, четверо учителей вступают в спор о сравнительных достоинствах их предметов и затевают драку. Учитель философии тоже в нее ввязывается. За ним и остается поле битвы. Отдышавшись и поправив воротник, он возвращается к своему великовозрастному ученику. От него господин Журден узнает, что такое гласные и согласные, как нужно шевелить губами и языком, чтобы произнести такой-то звук, и что если не говоришь стихами, значит, говоришь прозой. Господни Журден восхищается этими чудесами, о существовании которых и не подозревал. Философ помогает ему сочинить любовную записочку к одной маркизе, в которую добрый толстяк влюблен. К несчастью, этот прекрасный урок прерывается приходом портного. Затем следует непревзойденная в своем жанре сцена. В ней достаточно было бы изменить лишь несколько слов, чтобы получился вполне современный скетч: «Портной и заказчик». Шелковые чулки очень узки? Они еще слишком растянутся. Башмаки жмут? Это господину Журдену только кажется. Будет ли новый костюм хорошо на нем сидеть?

«Что за вопрос! Живописец кистью так не выведет, как я подогнал к вашей фигуре. У меня есть один подмастерье: по части штанов — это просто гений, а другой по части камзола — краса и гордость нашего времени».

Можно ли устоять перед такой настырностью? В этой сценке не упущена ни одна мелочь. Зарвавшийся портной и себе выкроил костюм из того куска ткани, что продал господину Журдену. Начинается церемония одевания, и подмастерья портного, понимая, с кем имеют дело, обращаются к Журдену сначала «ваша милость», потом «ваше сиятельство», а затем и «ваша светлость». Щедрость простака возрастает соответственно. Вот и повод для очередного прелестного балета. Посмертная опись мольеровского имущества сохранила для нас все детали костюма господина Журдена: «Халат из тафты в розовую и зеленую полоску, штаны красного бархата, рубашка зеленого бархата, ночной колпак… камзол зеленой тафты, обшитый кружевами фальшивого серебра, пояс, зеленые шелковые чулки, перчатки и шляпа, украшенная розовыми и зелеными перьями».

В четвертом действии, когда Журдена производят в «мамамуши», он напялит еще турецкий кафтан, тюрбан и саблю. Пока же он хочет пройтись по городу в новом наряде. Служанка Николь корчится от смеха. Госпожа Журден ворчит: «Верно, вздумал посмешить людей, коли вырядился таким шутом?»

Язык у госпожи Журден сочный, а причуды и расточительность мужа ей порядком надоели. Больше всего ее беспокоит то, что он «без ума» от Доранта — аристократа, не гнушающегося услугами, а в особенности деньгами господина Журдена. Но тот, столь же слепо, до потери рассудка влюбленный в «господина графа», как Оргон — в Тартюфа, и слышать ничего не желает:

«Молчать! Думай сначала, а потом давай волю языку. Знаешь ли ты, жена, что ты не знаешь, о ком говоришь, когда говоришь о нем? Ты себе не представляешь, какое это значительное лицо: он настоящий вельможа, вхож во дворец, с самим королем разговаривает, вот как я с тобой. Разве это не великая для меня честь, что такая высокопоставленная особа постоянно бывает в моем доме, называет меня любезным другом и держится со мной на равной ноге?»