Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

Где-то минуту ни один из них не решался прервать молчание. Из-за перегородки стойла высунулась лошадиная голова и изучающее посмотрела на них, затем фыркнула и снова скрылась из вида.

Джозефина вздохнула. ― Выходит, это даже могут быть… близнецы.

― Верно.

Джозефина поежилась, и Кроуфорд напомнил себе, что она сама была одной из близняшек, и что ее мать умерла от кровотечения через несколько минут, после того как ее родила.

Хозяин конюшни вернулся обратно, и все еще не глядя на Кроуфорда и Джозефину, отворило другое стойло. Кроуфорд напрягся, готовый прыгнуть на Джозефину и зажать ей рот ― но когда стало ясно, что она не собирается звать на помощь, он испытал благодарность за то, что их разговор прервали; ему нужно было время подумать. «Стоит ли, ― раздумывал он, пока хозяин вел наружу вторую лошадь, ― напомнить ей о смерти ее матери? Это обстоятельство, с подачи ее сестры Джулии, по сути, исковеркало всю ее юность. Усилит ли напоминание об этом ее тягу к самоубийству, или пробудит заботу о благополучии ребенка? Пойдет ли на пользу, если напомнить ей, через что прошел Китс, чтобы его сестра не стала жертвой вампира»?

Уже две ночи она не делилась своей кровью с Полидори, и Кроуфорд помнил, по давно минувшей для него неделе в Швейцарии, как тяжело без привычной утраты личности, когда это прочно вошло в твою жизнь.[404]

«Она, вероятно, только сейчас начинает обретать способность думать самостоятельно, ― подумал он. ― И ей это будет ненавистно. Захочет ли она принять ответственно за то, что сейчас должно открыться ей со всей ясностью, или это окажется для нее столь непомерным, что она просто предпочтет вернуться к привычному растворяющему личность забытью»?

― Я думаю, ― сказала она, когда хозяин скрылся снаружи, ― не будет никакой разницы, если я совершу самоубийство. Если ребенок его, самоубийство лишь… ускорит его рождение.

― И твое перерождение.

Она кивнула. ― Я наконец-то смогу перестать быть собой, Джозефиной; смогу и впрямь быть просто шагающим… существом.

― Но теперь, ― осторожно сказал Кроуфорд, ― ты знаешь, что наш ребенок тоже им будет.

Глаза Джозефины были широко распахнуты, и Кроуфорду пришло на ум, что она выглядела словно загнанный в ловушку зверь. ― Но мы ведь, ― прошептала она, ― мы убили ее, ту женщину, ту, что тебя любила. И я… я не могу… не могу об этом помнить.

Кроуфорд взял ее за плечи. ― Это была не Джулия, ― сказал он. ― Это не была твоя сестра. Я знаю, что ты об этом знаешь, ты просто не можешь… уложить это в голове. Та тварь, которую мы убили, была богом проклятой летучей рептилией, как то существо, что пыталось убить тебя ― и нашего ребенка ― две ночи назад. Это был вампир.

Она опустила голову и кивнула, и он увидел слезу упавшую на узел, стягивающий ее запястья.

Слишком усталый, чтобы о чем-нибудь еще беспокоиться, он отпустил ее плечи и начал распутывать узел.

Когда владелец конюшни вошел снова, Джозефина и Кроуфорд стояли вместе возле кареты, крепко прижавшись друг к другу. Мужчина ухмыльнулся и пробормотал что-то по поводу Амура, а затем направился к следующему стойлу.

Они обменяли карету Байрона на менее изысканную, но и менее пахучую, погрузили в нее весь их багаж, а затем сняли комнату в гостинице, просто для того, чтобы принять ванну и переменить одежду. Кроуфорд даже побрился ― и после минуты мучительных сомнений решил не прятать бритву.

Кроуфорд предусмотрительно ждал в коридоре, пока Джозефина принимала ванну и переодевалась; он робко начинал обретать надежду, что они могут когда-нибудь, в конце концов, пожениться ― если, конечно, не погибнут в Венеции, и если она вынашивает только одного ребенка ― но он легко мог себе представить, как она окончательно от него отдаляется, если он позволит себе сейчас хотя бы намек на фамильярность.

Когда она вышла из комнаты, Кроуфорд подумал, что ванна, должно быть, смыла с нее несколько лет: ее волосы были чистыми и причесанными, и блестели даже в полумраке коридора, и в одном из Терезиных платьев, упакованных для нее Байроном, она выглядела скорее стройной, чем худой.

Он предложил ей руку; и после едва заметного колебания она приняла ее, и они вместе направились к лестнице.

Они отправились по освещенной солнцем Эмилиевой Дороге[405] к Пьяцца Гранде[406], и, расположившись за вынесенным на открытый воздух столиком, возле статуи Корреджо, съели сваренные вкрутую, а затем нарезанные дольками яйца, в томатном соусе с обжаренным хлебом и оливковым маслом и запили все это бутылкой превосходного Ламбруско[407].

На солнце перед выполненными в стиле эпохи Возрождения арками Дворца Коммуны[408] толпились попрошайки, и старая босоногая пара в рваных одеждах отважилась на вылазку между столов; мужчина крутил и мял в руках шляпу и разговаривал с хорошо одетыми людьми за соседним столиком. Благодарный судьбе за свою собственную чистую одежду, хорошую пищу и вино, Кроуфорд вытащил из кармана пачку лир[409] и дожидался, пока пара приблизится к столику, за которым сидели они с Джозефиной.

А затем он заметил австрийских солдат. Они, должно быть, ворвались на площадь несколько секунд назад, так как уже успели рассредоточиться и целеустремленно двинулись через площадь. Двое из них схватили пожилую пару и потащили стариков прочь, и, глянув мимо них, Кроуфорд увидел, что солдаты окружили всех нищих и повели их с площади.

Неожиданно устыдившись своего видимого благополучия, он скомкал счета и позволил им упасть на мостовую. Налетевший порыв ветра подхватил бумажные комочки и словно маленькие кораблики погнал их прочь по каменным плитам.

― Новые австрийские хозяева Пармы, похоже, не очень-то жалуют нищих, ― сказал он Джозефине, отодвигая стул и поднимаясь. ― Пойдем ― мне ненавистно быть частью толпы, которую от них охраняют.

Джозефина тоже выглядела расстроенной этим представлением, и поднялась вслед за ним. ― Думаю, в Парме мы все уже рассмотрели, ― сказала она, имитируя оживленные интонации английских туристов. ― Поехали, наконец, в Венецию.

Кроуфорд был рад уловить в ней пусть и слабую, но искру веселья. ― Тайная Вечеря Тинторетто![410] ― воскликнул он, пытаясь поддержать ее настроение.

― Коллеоне Верроккьо[411]! ― включилась она; затем, возможно из-за того, что она увидела очертания этой мрачной конной статуи, ее напускная улыбка угасла. ― Возвращаемся в отель?

― Только за каретой. Нашу старую одежду пусть оставят себе.

Австрийские стражники проверяли всех, кто покидал город через высокую каменную арку северных ворот, но солдат, который досматривал их карету, просто склонился к окну и взглянул на Джозефину, и с неодобрением посмотрел на Кроуфорда; затем он бесцеремонно принюхался и махнул рукой проезжать.

Карета выехала из полумрака под палящее солнце, а затем кони рванули вперед, словно медленный темп городского движения их утомил. Дорога вилась перед ними, убегая на север через Долину По, и Кроуфорд несколько часов счастливо правил посреди бескрайних желтых полей, расцвеченных серебристо-зелеными узорами виноградников и персиковых деревьев.

Мимо них проехало несколько всадников и экипажей, но он не торопился достичь кошмарного окончания их пути и хотел, чтобы лошади были свежими для предстоящего на завтра путешествия через Ломбардию[412] и Венецию, так что он поддерживал их неспешный шаг.

Через пару часов они достигли деревеньки Брешелло[413], которая расположилась на болотистых берегах По. Кроуфорд подумывал об остановке, но в воздухе витало несчислимое множество какого-то пуха, заставляя его поминутно чихать, так что он сдвинул шляпу назад и, прищурившись, оглядел западный берег в поисках моста.

Внезапно карета резко качнулась на рессорах, и рядом с ним на скамье нарисовался молодой чернобородый мужчина.

Рука Кроуфорда метнулась к спрятанному под пиджаком пистолету, но мужчина поймал его запястье темной от загара рукой. Кроуфорд инстинктивно взглянул на держащую его руку, собираясь вырваться, но тут заметил черную отметину между большим и указательным пальцем. Очень похожую на двухлетнее пятно на его собственной ладони.

Он взглянул в пронизывающие насквозь, живые карие глаза незнакомца. ― Карбонарии, ― сказал тот.

Кроуфорд кивнул, немного успокоившись. ― Si? [414] ― сказал он.

Мужчина быстро заговорил на языке, который Кроуфорд сперва принял за французский; затем он опознал его как выговор Пьемонта[415], который лежал к западу от долины, и даже сумел понять, что ему говорят. ― Тебе нужно отправиться по реке, ― сказал мужчина, ― через Ломбардию ехать нельзя. Проточная вода собьет их со следа.