Фаворит. Том 1. Его императрица - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы, граф, никогда войны и не желали!
– Не желал, – согласился Панин. – Ибо внутреннее состояние империи не дает нам права увлекаться успехами на стороне.
– Но виктории флота и армии российских разве не укрепляют положение внутри империи? – вопросил Орлов.
– Одно укрепляется, другое рушится.
– Или Яика испужались? – поднялся Алехан во весь рост. – Но я приехал сюда через всю Европу не для того, чтобы…
– Тихо, тихо, – остановила его Екатерина. – Ты приехал, чтобы выслушать от нас истину, а она такова ныне стала, что уже не собака хвостом вертит, а сам хвост крутит собакой во все стороны… Мы не одни в свете, и политика наша, увы, запуталась с помощью пруссаков и австрийцев.
Как бы между делом упрекнув Панина, она умолкла. Никита Иванович со зловещим выражением лица ознакомил Алехана с требованиями России. Отныне, маневрируя между Веной и Потсдамом, граф Румянцев на Дунае и граф Чесменский в Архипелаге – каждый обретал полномочия для мирных переговоров с противником. Екатерина ни единого лишнего дня Алехана в Петербурге не задерживала:
– Езжай к эскадре и следи, чтобы турки не провели тебя. В этом году на Дунае ничего не случится. Но будем Крым брать…
Алехан вернулся в Ливорно, где разбил сердце знаменитой поэтессы Кориллы, венчанной в Капитолии лаврами Торквато Тассо и Петрарки; красавица боготворила грубияна, в страсти придумывала ему нежные имена: «Варвар, сатрап, демон, фараон, мучитель, дикарь, людоед, сатана, изверг… Как я жила без тебя раньше?» В передней графа Орлова всегда толпились художники, желавшие писать с него портреты, а прославленный пейзажист Филипп Гакерт задумал целую серию картин о Чесменской битве:
– Но я никогда не видел взрывающихся кораблей.
– Сейчас взорвем, – отвечал Орлов небрежно.
В Ливорно понаехали живописцы, собрались знатные господа и духовенство, прекрасные синьориты и дипломаты. Никто не верил, что для натуры русские пожертвуют двумя кораблями.
– Можно рвать, – конкретно доложил Грейг.
– Так рви, чего публику томить понапрасну…
В небо выбросило чудовищные факелы взрывов, долго рушились в гавань обломки бортов, мачты и реи, а горящие паруса ложились на черную воду. Алехан картины Чесменского боя купил и переправил их в Эрмитаж… Не для истории – для славы императрицы!
* * *Эрмитаж, Эрмитаж, ты ведь тоже наша история…
Новое влияние герцога Эгильона еще не сказалось в политике Франции, однако понемногу оттаивало сердце маркиза Вержена, посла в Стамбуле, где он немало попортил русским крови. Совершенно случайно картина Менгса «Андромеда», проданная алжирскими пиратами, попала на один из майданов Стамбула. Вержен выкупил ее и переправил в Эрмитаж, прося императрицу оплатить лишь 24 копейки – почтовые расходы. Екатерина упаковала в ящик самую дорогую шубу, поверх нее рассыпала 24 копейки медью и вложила в рукав письмо для Вержена: мол, в картину Менгса была завернута чья-то шуба; скорее всего, ваша прекрасная супруга сделала это по рассеянности, свойственной многим женщинам…
«Андромеда» заняла достойное место в Эрмитаже!
Но выводов из этого случая Екатерина делать не стала:
– Посмотрим, каково сложатся дела в Стокгольме…
Занавес
Прошка Курносов покинул Петербург еще зимою. когда столица была встревожена престольною переменой в Швеции; ехал парень на перекладных, имея подорожную со штампом, чтобы на станциях не придирались – маршрут до самого Азова казною был оплачен. На голове Прошки треух, ноги в валенках. Тулупчик скрывал мундир, а под мундиром «через» – пояс, вроде патронташа, в котором удобно деньги перевозить. Два пистолета и шпага берегли его в дальней, дороге… Чтобы избежать карантинного сидения, Прошка проскочил между Москвою и Смоленском – прямо на Калугу, миновал Орел, за которым потянулись места, населенные однодворцами. Это были не мужики и не дворяне, а потомки служивых Засечной линии, внуки казненных Петром стрельцов. Они давно растеряли дворянские грамоты, жили на черноземах прибыльно. Из этих-то мест больше всего и брали рекрутов для армии.
Где-то за Кромами настигла Прошку метель, а ямщик, еще мальчишка, с испугу вожжи бросил – пусть лошади выносят. Миновали дубовые рощи, снова потянулась белая, морозная нежиль. Наконец под вечер кони всхрапнули перед воротами одинокого хутора, хозяин с фонарем в руке показал ямщику в сторону от дома:
– Езжай до гумна, тамо и товарищ тебе сыщется. И вам, сударь, – говорил он, ведя Прошку долгими пустыми сенями, – не одному ночевать… Эка пурга-то, господи!
В горнице обживался ночлега ради путник, тоже застигнутый непогодой. Был он еще молод, но уже осанист, выше Прошки на целую голову, а на глазу – повязка. Замерзшему парню помог он расстегнуть тулуп, забросил на печку просохнуть его валенки.
– Величать-то вас как, сударь? – спросил Прошка.
– Да не станем чиниться. Одна дорога – одна судьба. Зови просто – Григорием… Сам-то из роду Потемкиных! Ежели из Питера едешь, так, может, и слыхал обо мне когда?
– Извини, брат. Не доводилось слышать.
– И ладно, ежели так, – не обиделся Потемкин; из дорожной шкатулки достал он свечи, запалил их. – Не люблю, когда темно. Ты, наверное, на перекладных? А ямщика на гумне оставил?
Отогревшись у печки, Прошка сказал, что когда увидел его, то поначалу заробел, – и со смехом поведал Потемкину, как в Ливерпуле одноглазый черт продал его на невольничье судно.
– Ты не меня, а хозяина нашего побаивайся…
Сказав так, Потемкин объяснил, что у мужика глаз дурной: такие вот хуторяне наговоры всякие знают, со змеями дружбу водят, больным умеют зубы «на сучок» заговаривать. Легок на помине, явился хозяин с работником, принесли для Прошки тюфяк, набитый соломкой. Хозяин выложил хлеб и пяток вареных яичек.
– За ночлег да ласку сколько запросишь?
– Да чего уж там… Наутро и сквитаемся.
Хозяин с работником удалились. Прошка поведал о себе – кто таков, откуда родом, чем занят. Потемкин зевнул:
– Давай повечеряем и спать ляжем, а?
Со двора послышалось: крак-крук.
– Что это? – вздрогнул Потемкин, берясь за шпагу.
– Дерево треснуло… промерзло.
– А-а… Знать, для судостроения уже негодно?
– Не, – ответил Прошка, подкладывая дров в печку.
– А на гроб сгодится?
– На гроб все сгодится…
Из баульчика Потемкин вынимал припасы дорожные. Ставил штофчики с водками и ликерами, паштет достал, буженину, сардинки. Прошка свою торбу раскошелил – курочка там, рыбка всякая.
– Может, наших ямщиков покличем? – спросил он.
– Не. Лишние. Мешать будут. Выпьем с морозу-то.
Стаканчики у него были дорогие, золоченые.
– Уж не пойму – барин ты, што ли?
– Какой там барин… ну, глотай!
– Хороша водка у тебя, – сказал Прошка, закусывая.
– Гданская. Поляки мастера ее делать…
Прошка охотно выпил вторую, от третьей отнекался:
– Твоя правда: нехорошо здесь, муторно.
Метель за окном дробно стегнула по крыше.
– Брось! – уговаривал Потемкин. – Поднимай чарочку.
– Уволь. Ты выпей, а я повременю…
Только улеглись, бесшумно возник из мрака хозяин.
– Чего тебе? – спросил Потемкин недовольно.
– Огня берегусь, – поклонился тот. – Уснете вот, а свечечка горит. Я и погашу ее – от греха подале… Фу! – дунул он.
Потемкин поворочался на хрустящей соломе и уснул.
* * *А парню что-то не спалось. Лежал на спине с открытыми глазами, вглядываясь в потемки, слушал визги метельные, в которые гармонично вплетались и скрипы старого, неуютного дома. В печи догорали, чадя, красные угли. Прямо над лежащими путниками громадная стреха подпирала потолок. Вот она тихо опустилась ниже… «Что это?» – Прошка не верил глазам своим. Но снова раздался тихий скрип – стреха отделилась от потолка, нависая над ним. Тут он все понял. Но не растерялся.
Ладонью он зажал губы Потемкину:
– Не кричи… это я, не бойсь, глянь вверх…
Потемкин очнулся от сна, и оба, еще недвижимы, наблюдали, как многопудовая стреха опускается на цепях все ниже и ниже, чтобы лечь прямо на горло спящим, удушая их. Потемкин шепнул:
– Вынь шпагу тише… пистоли у тебя заряжены?
Держа в руках шпаги, они встали по бокам двери, а стреха, чуть позванивая цепью, уже легла на подушки, еще хранившие тепло их голов. Послышались голоса хозяина и работника, брызнул в лицо свет фонаря. Потемкин сделал резкий выпад вперед:
– Получай!
Бренча угасающим фонарем, хозяин свалился на пороге. Во мраке над Прошкою просвистело что-то острое, брошенное в него работником.
– Коли его! – крикнул Потемкин.
