Глубокий тыл - Борис Полевой

Прядильщица поднялась, притянула к себе голову дочери, стала осторожно гладить ее волосы жесткой ладонью и, отгоняя эту крепнущую, хотя ещё и непонятную ей тревогу, заговорила о другом:

— Скоро отец наш приедет… Вот никак себе не представляю: Филипп—и вдруг партизан… Боец — куда ни шло, а партизан… Если б ты, дочка, знала, как я по нему соскучилась!

Дочь мягко отвела руку матери и поднялась.

— Побегу я. Мне еще надо в сберкассу поспеть, членские взносы сдать.

— А я думала, ты со мной вечерок побудешь, — грустно произнесла Ксения Степановна.

— Что ты, у меня еще столько дел! — И, уже направляясь к двери, Юнона остановилась возле портрета брата. — Мама, сними, а? Ну зачем ты этот повесила? Везде висят красивые портреты, а тут какой-то беспризорник стриженый… Он же Герой Советского Союза! Нехорошо… Ну, можно, я сниму?

— Не трог, — сдвинув брови, сказала прядильщица и, не отводя взгляда от закрывшейся за дочерью двери, задумалась.

14

Подходило время перевыборов партийных комитетов. Когда в райкоме секретарей инструктировали, как составлять отчет, Северьянов предложил было прислать в помощь Анне, работнику молодому, опытного инструктора. Но та даже вспылила. Что ж, она сама о своей работе коммунистам рассказать не сумеет? И вот теперь который уже день засиживается она в парткоме до ночи над отчетом, составление которого оказалось не таким уж легким делом.

Партсобрания, распределение нагрузок, политучеба, выдвижение новых кадров, руководство комсомолом — об этом написалось легко. А вот как напишешь о том, сколько людей после памятной беседы с Северьяновым удалось Анне вовлечь в активную партийную работу, как они втянулись в дело, окрепли, как учатся сами, без подсказок, разбираться в делах и как ей, секретарю парткома, от этого становится все легче работать? А о повседневной работе парткома с людьми, о том, что ткачихи идут теперь сюда со всякими личными делами, горестями, радостями, предложениями, — об этом как напишешь, под какую рубрику втиснешь в отчет? А то и другое Анна считает теперь самым большим достижением партбюро.

Спросить бы у кого-нибудь, как об этом пи-шут… Посоветоваться бы с кем… Но к Слесареву идти нельзя. Он иронически относится к этой стороне Анниной деятельности. Мать, та живет прошлым, подпольем, большевистскими ячейками первых лет… Пойти к Северьянову после того, как она столь решительно отвергла его помощь, не позволяет самолюбие. Мог бы, конечно, великолепно помочь Гордей Лужников. Но после скандала у проходной Анна и разговаривать с ним боится. Частенько ловит она теперь на себе его виноватые, ласковые, умоляющие взгляды, взгляды, от которых ей становится и радостно и тягостно. Хочется подойти к нему, улыбнуться, заговорить, но вместо этого она подчеркнуто от него отворачивается. Нет, и с ним теперь не посоветуешься. Придется, видно, до всего доходить самой…

В один из вечеров, когда секретарь парткома засиделась допоздна над отчетом, кто-то настойчиво постучал в дверь. Вздохнув, Анна отложила перо.

— Входите!

Появилась мотальщица Лиза Борисенко, молодая коммунистка, уже забегавшая недели две назад. Пришла она тогда в слезах со своей бедой: с мужем серьезные нелады. Раньше был шелковый, золотой, сахарный, наглядеться не мог. Сын родился, с сыном нянчился, а теперь вот дома часа не посидит. Упрекать станешь — в ответ только грубые слова. В кино одна, в клуб одна, в гости одна. А на все попреки ответ: «Надоела ты мне хуже горькой редьки!» А тут еще в общежитии слушок, будто завелась у него какая-то на стороне.

Сейчас, когда Анна вновь увидела эту маленькую черноглазую женщину, весь этот разговор разом ожил в памяти. Сидела тогда, смотрела на заплаканное лицо и думала: чем же тебе помочь? Он беспартийный, да и работает не на ткацкой, а на механическом заводе, так что и для разговора вызвать трудно. И решила тогда Анна это дело по-женски: утешать не стала, а, наоборот, шум-нула на Борисенко: сама, мол, во всем виновата. Баба молодая, хорошенькая, а ходишь, будто старуха. Волосы вон густые, красивые, их расчесать да уложить, как артистка Любовь Орлова будешь. А у тебя голова на что похожа?.. В девушках, небось, от зеркала не отходила… Словом, не вешай носа, не хнычь, не брюзжи. Он из дома, и ты из дома. Он поздно вернулся, а ты еще поздней. Где была? В кино или там в театре… С кем? С добрыми людьми.

— Ой, лишенько!.. Не тянет меня никуда без его… — вздохнула женщина.

— Ну не тянет, и не ходи. Мать есть? У матери, у подружки какой вечер пересиди, а скажешь, была в театре, а перед этим оденься получше, губы подкрась…

Ушла тогда, помнится, Борисенко задумчивая, сбитая с толку, получив от секретаря парткома столь необычный совет. А сейчас вот заглянула совсем другая. Анна даже не сразу и признала ее. Бледное личико оттеняла копна красиво уложенных волос. Ситцевое платьице, аккуратно отутюженное, обрисовывало худенькую, складную фигурку. Черные глаза смотрели не затравленно, а весело и даже не без лукавинки.

— А ну, повернись, — скомандовала ей Айна, — пройдись! Ну прямо краля бубновая… Помогло?

— Ой, что голыш робится! Ревнует, ужас! Намедни мамо меня задержала, запозднилась я, он чуть не прибил… Ей-богу!

Чрезвычайно этим довольная, Анна подумала: «Если бы в отчете это привести в «например», вот бы собрание утешила!» Ей и самой стало смешно от этой мысли.

— Ты чего, Степановна, на мово Отеллу, что ли?

— Отеллу!

Теперь обе смеялись, смеялись до слез. Потом присели на диванчике. Анна покосилась на недо-писанный отчет и, видя, что Борисенко медлит, спросила:

— У тебя еще что?

— Ой, есть то есть, да уж сказать ли, нет ли, не знаю, — мямлила мотальщица. — Как скажешь-то?

— Так просто и говори.

— Видишь, Степановна, — медленно выговорила та, комкая носовой платок. — Добра ты жин-ка, любим мы тебя, что на сердце тайное, и то к тебе несем.

— Ты чего, на выборном собрании, что ли, выступаешь с моей кандидатурой?

— Брось ты его, милая! — вдруг выпалила посетительница. — Ну його к бису, хай йому грець!

— Кого?.. Как бросить? — упавшим голосом произнесла Анна, отлично уже понимая, о ком речь.

— Одинокая ты, обидели тебя — это народ понимает. Но он-то женатик, какая-никакая — жена. — Посетительница смотрела на Анну умоляюще. — Не простят тебе этого люди.

Вспыхнувшая было радость погасла. Не было уже ни досады, ни желания доказывать свою невиновность, переубеждать. Была только большая усталость.

— Но ведь нет ничего такого, — печально произнесла Анна, — не было и нет…

— Конечно, конечно, мало ли о чем в коридорах языки чешут, — охотно согласилась посетительница. Но все же, должно быть, решив довести дело до конца, добавила: — А ты, Степановна, все-таки отступись от него. Краще будет…

Несколько минут они просидели молча. В черных глазах посетительницы были тревога, просьба, печаль…

— Извини, мне еще тут с отчетом возиться надо, — тихо сказала Анна, поглядывая на белый листок, на котором пока что было написано только заглавие раздела «Работа с людьми».

— Степановна, ты не журись, я ж от души… — И Борисенко вышла опечаленная и, может быть, даже немножко обиженная.

Анна вновь села за стол, запустила пальцы в русые свои волосы и задумалась. Что, собственно, было? Что произошло такого особенного? Ну, открыл ей этот человек какие-то стороны своей жизни, о которых мало кто знал. Ну, пожалела она его, заинтересовалась. Было приятно с ним потолковать; посоветоваться, рассказать то, о чем другому, пожалуй, и не расскажешь… Все ли? Ну, хорошо, если уж быть совершенно честной, можно признаться, что иной раз задумывалась о нем, о нелепой его судьбе. Ну, хотелось его встретить, побыть с ним минутку-другую. Но кого это касается? Кому какое дело до того, что у нее на сердце? Ведь даже и он об этом не знает. Не знает и не узнает. Так почему же люди никак не могут забыть безобразной выходки глупой, истеричной женщины?

…На днях в умывальной, разделенной на отсеки фанерными стенками, случайно подслушала Анна такой разговор.

— …Ну, и чего ж тут дивиться: одинокая женщина, разводка, не в монастырь же ей идти? Да и нет теперь женских монастырей, — говорил незнакомый голос, принадлежавший, по-видимому, какой-то пожилой работнице. — На нее и обижаться нельзя, раз она сама судьбой обижена.

— Хорошенькое дело, «не обижаться», «нечего дивиться»! — зачастил знакомый голос Пер-чихиной. — Им, партийным, выходит, можно, а беспартийным безнравственно… Нет уж, извините, у нас все граждане равны, со всех один спрос.

Тут в разговор вмешался третий голос, по которому Анна узнала знакомую ей ткачиху-коммунистку.

— Лишнего болтать не надо, партийность тут вовсе ни при чем, и не верю я во всю эту историю… Но в одном люди правы: раз человеку такое доверие оказано, должен он следить, чтоб не только пылинка, но и тень от пылинки на него не легла…