Глубокий тыл - Борис Полевой

— Так ведь было? — жалобно спрашивает себя вслух Владиславлев.

Он долго вглядывается в эту зыбко плывущую комнату, в ее шатающиеся стены и нетвердо грозит себе пальцем:

— Не-е-т, господин советник по экономическим делам, не совсем так. Мы тут одни, будем откровенны. Вас, голубчик мой, привела туда не забота о людях… Просто вы хотели выжить и решили приспосабливаться. Но разве это преступление — желать выжить?

…Проект похвалили. Довольный, сидел Владиславлев перед комендантом, курил отличные болгарские сигареты, предложенные ему. Охотно принял пост экономического советника в только что созданном бургомистрате… Потом это проклятое письмо в газете «Глас России», письмо о «большевистских зверствах», которые никогда не совершались. И под этим письмом первая подпись: «Дипломированный инженер-орденоносец О. И. Владиславлев». О, как он тогда возмутился, с какой яростью стучал кулаком по столу своего коллеги, советника по делам культуры! Тот только плечами пожимал: бог мой, можно ли интеллигентному человеку так выражаться? Столько волнений по пустякам! Если события повернутся по-другому и немцы будут побеждены, не все ли равно, за что болтаться на веревке? Вскоре Владиславлев понял, что фабрики никто пускать и не собирается. Ему сказали: вот если бы удалось разыскать спрятанные где-то части электрических машин и, восстановив теплоэлектроцентраль, дать энергию и свет, — это другое дело, тут экономический советник встретит всяческую поддержку и помощь командования.

— Энергию и свет. — Произнеся это вслух, Владиславлев инстинктивно отшатывается. На фоне стены он ясно видит изможденное, обросшее светлым волосом лицо инженера Лаврентьева. Оно искажено гневом. До войны они дружили семьями, ходили друг к другу на именины, до утра сиживали за преферансом, вместе встречали Новый год, А тут, даже не дослушав, старый друг плюнул ему в лицо.

Видит бог, Олег Игоревич никому не жаловался! Это кто-то из комендантских придумал поставить у двери Лаврентьева часового и не пускать к нему никого до тех пор, пока тот не откроет тайника. И все-таки кровь Лаврентьева пала на него, на Владиславлева… Будь проклят день, когда он выкурил в комендатуре первую душистую сигарету!..

Когда немцы оставили Верхневолжск, Владиславлев бежал вместе с ними в Ржаву. Но за ним пришли и сюда… Вон снова ударила пушка. Это и х пушка. А если обойдут город, возьмут в кольцо, разве спрячешься? Ведь о н и не сводят с него глаз… А это письмо от партизанского командира, подписанное «Дед»… Этот Дед благодарил советника Владиславлева за ценные сведения, которыми тот якобы снабжал партизан. Сатанинская выдумка! О н и подкинули это письмо к дверям, рассчитывая, что его подберут и прочтут. Какое счастье, что письмо поднял он сам!.. А если бы оно попало к коменданту?.. Но кто и м помогает? Он где-то здесь, рядом, их помошник, их глаз…

Олег Игоревич боязливо обводит взглядом комнату. Карбидный свет не только убивает краски, он делает все неестественно четким, как на слишком контрастных снимках. Эта тень за часами, что это? Кто-то притаился?.. Нет, нет, чепуха, кто мог сюда пройти? За дверью часовой: пять шагов — поворот, еще пять шагов — снова поворот… Охрана… А может быть, не охрана? Может быть, этот часовой поставлен, чтобы нужный немцам дипломированный инженер не убежал?

Пораженный этой догадкой, советник задумывается. Трудно, ох, как трудно собраться с мыслями! Отвратительно кружится голова. Это у Данте в последнем круге ада мучаются предатели… Странная фантазия, в аду вместо огня — мороз… Нет, нет, уйти, уйти от всего этого, забыться хоть на минуту!

Дрожащей рукой, расплескивая водку на стол, Владиславлев наливает полный стакан, приникает к нему я, стуча о стекло зубами, пьет, не отрываясь, как в жару пьют газированную воду. Фу, как плохо!.. Комната качается, как палуба корабля. Вцепился в стул — качается стул, схватился за стол — качается стол. Олег Игоревич, давясь слюной, торопливо отворачивается в угол. Его начинает рвать…

…На улице трещит мотоцикл. Звук нарастает, приближается. Что это? Стих у крыльца. На лестнице шаги. Неужели принесло кого-нибудь из комендатуры? Этого только не хватало! Владислав-лев поспешно закрывает облеванный пол развернутой газетой, нетвердой рукой прячет под стол бутылку… Ну, конечно, из комендатуры. Голос этой белобрысой Марты. Она о чем-то говорит с часовым. Стук. «Войдите!» Дверь распахивается. Ну да, Марта и с ней незнакомый обер-лейтенант в черной эсэсовской форме. И часовой почему-то вошел за ними и встает, загораживая дверь… Какие противные, синевато-зеленые у них лица: движущиеся мертвецы… Стой! А может быть, все это мерещится? Прочь, прочь! Нетвердой рукой инженер делает отталкивающий жест… Не исчезают. Стоят. У этой немочки такое странное лицо… — Господа, чем я обязан в такой поздний час?..

Эсэсовец, поправив очки, шагает к столу и вдруг, достав какую-то бумагу, бросает ее в лицо господину советнику по экономическим делам. Что это, письмо? Как? То самое, напечатанное на машинке письмо, где некий Дед благодарит Вла-диславлева за ценную информацию, предоставленную партизанам. Трезвея, Олег Игоревич впивается взглядом в лист бумаги и вдруг начинает понимать: все кончено… Но откуда, откуда у них это письмо? Ведь он же сжег его вот на этой самой лампе, сжег, пепел растер, сдул на пол. Неужели они подбросили второе?.. Офицер не поднимает голоса, но видно, как он взбешен:

— Владиславлев, вы разоблачены! Вы тайный агент партизан! Это вы наводите советские самолеты на наши объекты. Из-за вас, негодяй, погибло столько немецких солдат!..

Фрейлейн Марта торопливо переводит эти слова. Нет, это не кошмар. Господи, если ты существуешь, хоть ты помоги!..

— Фрейлейн, милая фрейлейн, вы же меня знаете, вы же видели: я трудился, как вол… Не спал ночей, рисковал… Я предан фюреру. Я ненавижу большевиков. Фрейлейн, ради бога, объясните ему.

И тут происходит совсем невероятное. Разговор как бы раздваивается.

— Молчать! Не разговаривать! Довольно вы нас морочили, Теперь нам все известно! Ваши руки по локоть в крови немецких солдат! — слышит часовой немецкую речь лейтенанта.

А Владиславлев по-русски слышит совсем другое. Девичий голос, дрожа от гнева, говорит:

— Шкура, негодяй!.. Ты изменил Родине, ты убил инженера Лаврентьева, ты помогал фашистам обкрадывать «Большевичку». И теперь ты крадешь для них наше, кровное, советское… Подлец!

«Что говорит эта немка? В ее глазах, ставших совсем темными, ярость… Почему она так говорит? Откуда она знает про Лаврентьева?.. Нет, я схожу с ума!» — думает Владиславлев.

— Господа, господа, тут страшное недоразумение, — бормочет он, тяжело выбираясь из-за стола. Он весь дрожит. Вопреки всему обычный его румянец не сошел с лица, губы по-прежнему краснеют из-под пышных усов. Но призрачный свет карбида превращает красное в черное. Кажется, что это пьяное, испуганное лицо уже тронуто тлением.

— За все это я вас по приказу коменданта пристрелю на месте! — слышит часовой по-немецки.

— Собака, бешеная собака, ты больше не будешь кусать своих! Сейчас ты сдохнешь! — слышит Владиславлев по-русски.

Совсем отрезвев, Олег Игоревич бросается на колени, ползет к офицеру, цепляется руками за его сапоги, прижимается к ним.

— Она, фрейлейн Марта, она не фрейлейн!.. — отчаянно вопит он, о чем-то уже догадавшись.

— Молчать, негодяй!..

Один за другим гремят три выстрела. Грузное тело, сразу обмякнув, с глухим стуком рушится на пол.

— Охраняйте это! — приказывает офицер, указав парабеллумом на труп, и прячет оружие в жесткую кобуру. — За ним прибудет машина из комендатуры, а пока никого не подпускать ни к телу, ни к бумагам. Особенно к бумагам.

Небрежно козырнув, офицер выходит, пропустив вперед переводчицу. Мотоцикл трещит под окнами. Черная струйка крови темной змейкой выползает из-под лежащего на полу трупа и, расплываясь по паркету, подбирается к ногам часового. Тот отходит и становится по другую сторону двери. Часы выбивают один удар. Густой звук долго дрожит в пустой комнате. В это мгновение массивное здание бургомистрата начинает трястись. Дальнобойные снаряды с журавлиным курлыканьем, гаубичные — с шелестом несутся над городом.

Ровно в час ночи советская артиллерия возобновляет интенсивный обстрел..

17

Филипп Шаповалов явился домой в полдень. Взрослые были на работе. Дверь открыли ребята. — Он тотчас же узнал похудевших, вытянувшихся Лену и Вовку. Третий — тоненький мальчуган с пестрым от веснушек лицом, с прямыми соломенными волосами — был ему незнаком.

— А ты что за птица? — спросил Филипп, сбрасывая с плеч увесистый солдатский мешок из тех, что в войну почему-то именовали «сидорами».