Глубокий тыл - Борис Полевой

— Не стреляйте, свои! — кринит Женя, и эхо, особенно гулкоe здесь, на вырубке, отвечает: и-и-и-и!

Лес, темнеющий на той стороне просеки, настороженно молчит. Зато кусты, откуда они только что выбежали, изрыгают им вслед веера пуль. Противно попискивая, они летят над вырубкой, со сверлящим жужжанием подпрыгивают, отрикошетив от пней и поленниц. Несколько осветительных ракет взвивается вверх, пропоров предрассветную полумглу. Они повисают над лесом на своих парашютиках, и сразу становится так светло, что можно различить каждую травинку, каждую щепочку.

— Ложись! — командует Курт по-немецки и сам, бросившись на землю, кричит по-русски: — Не стреляйте, мы есть свои!..

Стараясь двигаться, сливаясь с землей, почти приникая лицом к набрякшему влагой мху, Женя почему-то вспоминает, как учили они эту фразу в Верхневолжье. Вспомнила, удивилась: какая чепуха лезет в голову! Она ползет, изредка оглядываясь на осветительные ракеты. Что это они напоминают? Ах, да, медуз! Таких вот медуз видела она в Черном море, когда пионеркой ездила в Артек… Неужели подстрелят?.. А как он это произнес: «Это хорошо—жить!..» И вдруг убьют именно теперь?

Девушка прилегла под защитой толстого пня. Одна, другая, третья пуля бьет в него. Последняя отрикошетила, злобно визжа. Пень не пробьешь… Можно передохнуть. Но где же Курт? И вдруг догадка: убили? Девушка на миг приподнимается оглядеть поляну и сразу же падает лицом в сырой мох.

Ей показалось, кто-то сильно ударил ее по спине раскаленной железной палкой. Боль не очень острая, но тягостная, обессиливающая сразу наполнила тело. Оно становится будто чужим, не чувствительным ни к чему, кроме этой боли.

«Ну, вот и подстрелили», — думает Женя и тихо стонет, пытаясь повернуться, поудобнее лечь на траве. Сквозь визг пуль она слышит, как где-то близко и совсем негромко начинают лопаться мины… Уже и страха нет. Только боль и усталость, всепоглощающая усталость, которая перебарывает и боль и страх.

«Кто это дышит рядом, прямо в ухо?» С трудом поведя глазами, Женя видит лицо Курта. Оно все в мокрой земле, волосы слиплись, дыхание со свистом вырывается сквозь стиснутые зубы. «Жив! — радуется Женя. — Что он делает, зачем?» Приблизившись вплотную, Курт взваливает девушку себе на спину и неуклюже ползет со своей ношей, не решаясь подняться даже на четвереньки. Каждое его движение отдается острой болью. Девушка стонет…

— Одну минутошку, одну минутошку, — повторяет Курт по-русски.

Женя стискивает зубы, но боль такая, что удержаться нет сил, и она начинает плакать жалобно, как ребенок.

Мины лопаются чаще. Курт еле движется. Он часто застывает, ткнувшись лицом в траву… «Какое счастье — покой!» Но вот он снова бормочет: «Одну минутошку, одну минутошку…»—и не смолкает даже, когда, разорвавшись невдалеке, мина осыпает их обоих торфянистой землей.

— Да оставь же меня! — кричит Женя. Впрочем, ей это только кажется. Никто ее не слышит: все кругом и она сама заволоклось и тает в каком-то клейком, жарком тумане.

19

Николай Калинин, летчик дальнебомбардировочной авиации, умел нагрянуть внезапно, как весенний грозовой дождь, произвести массу веселого шума и так же внезапно исчезнуть, оставив у окружавших улыбки на лицах и самые сумбурные воспоминания. Так же вот вдруг, без всяких предупреждений, появился он однажды вечером в тереме-теремке. Едва поставив в угод свой чемодан и сняв в прихожей темную шинель с голубыми петлицами, он уже совсем освоился и, по-медвежьи мягко ступая в огромных мохнатых унтах, в нижней рубахе с расстегнутым воротом, облепленный ребятней, ходил из комнаты в комнату, засыпал всех вопросами и, не слушая ответов, двигался дальше, разбрасывая шутки, прибаутки.

— Пришел домой — на двери замок. Ну, думаю, не иначе, Паня меня не дождалась, замуж вышла, а она — нате, в госпитале… Зашел к старикам: родителей поприветствовать — тоже заперто… Ну, я к вам… Ребята, тащите из чемодана стрижки-брижки… Перед тем, как к жинке явиться, мне треба помолодеть…

Через несколько минут в кухне бурно шипел, над раковиной поток воды. Обнаженный по пояс, с грудью, поросшей густым золотым волосом, Николай с хрустом сбривал с лица светлую жесткую щетину, подпирая изнутри языком то одну, то другую щеку. Впрочем, это не мешало ему мурлыкать песенку и отвечать на вопросы Вовки, с ходу успевшего влюбиться в необыкновенного дядю и теперь не отстававшего от него ни на шаг.

— Дядя Коля, а какой он, Берлин, а?

— Ничего себе городок, мишень, брат Владимир, богатая, не промажешь.

— А ты туда еще полетишь?

— А как же! Я, старик, Гитлера-то еще не разбомбил… Так вот и буду летать, пока не влеплю ему бомбулю в самую маковку.

Лишь ненадолго, после того как Анна рассказала брату, как и при каких обстоятельствах его жена сама оказалась в госпитале, на положении больной, его большое, с крупными чертами лицо стало озабоченным…

— Ну, а сейчас как?

— Сейчас лучше… Слаба еще, но поправляется…

Тревога, тоска, должно быть, вовсе не могли жить в этих выпуклых голубых глазах. Летчик звонко хлопнул себя ладонью по ляжке.

— А да женушка!.. За спасение летуна ей много грехов проспится!

Он вскочил и торопливо потянулся к гимнастерке, к ремням.

— Ты куда?

— Как куда? К ней!

— Кто ж тебя в такой час пустит?

— Меня не пустят? — искренне удивился Николай Калинин… — Нюша, ты, должно быть, совсем забыла, какой у тебя брат!

И действительно, в госпиталь его пустили. Уже потом узнали родные, что больше часа просидел он возле койки. Прасковьи, тихий, взволнованный, держа ее руку в своей большой лапище. На обратном пути навестил стариков, а потом каким-то образом сумел «завернуть» на военный аэродром, находившийся в нескольких километрах от города, и к ночи компания летчиков с шумом ввалилась в терем-теремок.

Они оккупировали кухню. На столе будто сами собой возникли бутылки. Почти до утра рокотала гитара. Квартиру сотрясали волжские, ямщицкие и новые военные песни.

С этими громкоголосыми, загорелыми, пышущими здоровьем парнями как-то незаметно разошелся и Арсений: он играл на гитаре, пел и пил, словно в прежние, довоенные времена. В цех на следующий день пришел невыспавшийся и все-таки свежий, с легким шумком в голове. Уже давно не появлявшаяся на его губах улыбка пряталась под крышей густых и совсем уже сивых усов. «Родится же этакая веселая человечина!» — раздумывал он о шурине, и его тянуло поскорее домой, еще раз повидать Николая, который по давнему своему обыкновению мог вдруг исчезнуть, никому ничего не сказав. «Легкий человек, недаром мальчишкой еще ушел в аэроклуб… И прав он, чертушка, в жизни гляди вперед, а не назад. От лишних раздумий только волос седеет».

В разгар работы в цех позвонили из заводо-управления. Сказали, что к Курову пришел какой-то офицер, срочно попросили зайти к директору. «Вот, неугомонная голова, и на завод закатился!»— усмехнулся мастер. Он не стал переодеваться, а только вымыл руки и в обычном своем рабочем виде вошел в кабинет. Вошел и удивился. В кресле перед столом директора сидел не Николай Калинин, а незнакомый, худощавый лысоватый офицер с фронтовыми петлицами, на которых были еле различимы две майорские шпалы защитного цвета, Но на коленях у офицера лежала фуражка с ярко-зеленой тульей. Да и вообще по выправке, по манере держаться, по тому, как без складочки была заправлена за ремень гимнастерка, нетрудно было угадать в незнакомце военного кадровика и именно пограничника.

— Вот это и есть наш Арсений Иванович, — рекомендовал директор, почему-то с тревогой посматривая на вошедшего.

Офицер встал, протянул маленькую сильную Руку.

— Майор Соколов.

— Куров.

— Извините, я вас оставлю, мне в цех, — торопливо сказал директор и чуть ли не на цыпочках направился к двери. Прежде чем выйти, он бросил на мастера тревожный, сочувствующий взгляд. Но тот этого не заметил. Он искоса осматривал незнакомца. При всей своей фронто-вой выправке офицер был как-то неестественно бледен. Он вертел в руке фуражку и молчал.

— Говорите, зачем позвали, а то работа у меня стоит.

— Видите ли, — начал пограничник с заметным усилием, — я вышел из госпиталя и разыскиваю свою семью. В бюро по розыскам мне сообщили, что у вас живет мой сын Ростислав. Ростислав Соколов, тридцатого года рождения.

Если бы рядом разорвалась бомба, это, вероятно, меньше удивило и испугало бы Курова. Он беспомощно оглянулся. Как так? Все знали: Ростик — круглый сирота… И вдруг теперь, когда мальчик усыновлен, когда они привязались друг к другу, является этот незнакомый майор и хочет его отнять…

— Не знаю я никакого Соколова. Ростислав Куров, верно, у меня живет.

— Вы, что же, его усыновили? — встревожен-но спросил офицер.