Сегун. Книга 1 - Джеймс Клавелл

Имея сотую часть этих сокровищ, мы могли бы построить собор в каждом городе, церковь в каждом селении, миссию в каждой деревне по всей стране. Если бы мы только могли получить его, чтобы использовать во славу Бога!»

Тайко любил власть. И любил золото за ту власть, которую оно дает над людьми. Сокровища были собраны за шестнадцать лет единовластного правления и складывались из огромных обязательных подношений всех даймё, которых по обычаю ожидали от них ежегодно, и из доходов от собственных владений. По праву завоевателя тайко владел четвертой частью всей земли. Его годовой доход превышал пять миллионов коку. И как Господин Всей Японии с императорским мандатом он мог притязать на все доходы всех поместий. Он никому не платил налогов. Но все даймё, все самураи, все крестьяне, все ремесленники, все купцы, все грабители, все парии, все чужеземцы, даже эта платили налоги ему, добровольно и немалые. Для собственной безопасности.

«Пока Осака стоит нерушимо и наследство тайко недоступно, – сказал себе Алвито, – а Яэмон де-факто остается хранителем сокровища, есть шанс, что он будет править, когда вырастет, несмотря на Торанагу, Исидо и прочих.

Жаль, что тайко умер. При всех его недостатках мы знали этого дьявола и могли ладить с ним. Жаль, что убили Городу, который был нашим настоящим другом. Но он мертв, так же как и тайко, и теперь нам надо искать подход к новым язычникам – Торанаге и Исидо».

Алвито вспомнил ночь смерти тайко. Португалец был призван к ложу умирающего вместе с Ёдоко, женой тайко, и госпожой Осибой, его наложницей и матерью наследника. Они долго ждали в спокойствии бесконечной летней ночи.

Агония началась и подошла к концу.

– Его дух уходит. Теперь он в руках Бога, – сказал Алвито тихо, когда убедился в этом. Он перекрестил и благословил тело.

– Может быть, Будда заберет к себе моего господина и в новом воплощении он еще раз возьмет страну в свои руки, – промолвила Ёдоко, тихо плача. Эта миловидная женщина из знатного самурайского рода была тайко верной женой и советчицей сорок четыре года из своих пятидесяти девяти лет. Она закрыла умершему глаза и придала его телу достойный вид, что было ее привилегией, печально поклонилась три раза и оставила его и госпожу Осибу.

Смерть тайко была легкой. Он болел несколько месяцев, и конец ожидался этим вечером. Несколько часов назад он открыл глаза, улыбнулся Осибе и Ёдоко и прошептал – его голос прерывался, подобно тонкой нити: «Слушайте, это мое предсмертное стихотворение!

Как капля я рожден,Как капля я исчезну.Осакский замок и все, чего я достиг,Лишь только сон…В таком же точно снеПред шагом в эту бездну».

Последняя улыбка деспота, такая нежная, досталась женщинам и ему.

«Берегите моего сына, вы все», – и глаза его закрылись навеки.

Отец Алвито вспомнил, как тронут был последним стихотворением, передающим самую суть тайко. Будучи призван к одру, святой отец надеялся, что на пороге смерти властелин Японии одумается и примет истинную веру и причастие, над которыми смеялся столько раз. Но этого не случилось.

– Ты навсегда потерял царство Божие, бедняга, – печально пробормотал иезуит, так как всегда восхищался тайко, этим гением войны и политики.

– А что, если ваше царство Божие помещается в заднем проходе дикаря? – спросила госпожа Осиба.

– Что? – Он не был уверен, что правильно расслышал, обиженный ее неожиданной и неприличной недоброжелательностью. Он знал госпожу Осибу почти двенадцать лет, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать и тайко взял ее в наложницы. Она всегда была послушной, сверхуслужливой и безгласной, улыбка счастья не сходила с ее лица. Но сейчас…

– Я сказала: «А что, если ваше царство Божие находится в заднем проходе дикаря?»

– Помилуй вас Бог! Ваш властелин умер всего несколько минут назад.

– Мой властелин умер, а с ним и все ваше влияние, не так ли? Он хотел, чтобы вы бдели у смертного ложа, очень хорошо, это было его право. Но теперь он в «великой пустоте» и больше не командует. Теперь командую я. Священник, от вас воняет, от вас всегда воняло, и ваша вонь отравляет воздух. Сейчас же покиньте мой замок и оставьте нас с нашим горем!

Спокойное пламя свечи вдруг метнулось вверх, озарив ее лицо. Она была одной из самых красивых женщин в стране. Непроизвольно он осенил себя крестом, как бы защищаясь от овладевшего ею дьявола.

Смех ее был холоден:

– Уходите, священник, и никогда не возвращайтесь. Ваши дни сочтены!

– Не более, чем ваши. Я в руках Бога, госпожа. Лучше бы вы подумали о Нем. Вечное спасение можете обрести и вы, если уверуете.

– Что? Вы в руках Бога? Христианского Бога, да? Может быть, а может, и нет. Что вы будете делать, священник, когда, испустив дух, узнаете, что там нет никакого Бога, что нет преисподней и ваше вечное спасение только сон во сне?

– Я верую! Я верую в Господа, и в воскресение, и в Святого Духа, – провозгласил он. – Христианская вера не дает ложных обещаний. Они сбудутся, сбудутся – я верю!

– Цукку-сан!

Какое-то время он слушал японскую речь и не понимал ее.

В дверном проходе стоял Торанага, окруженный стражей.

Отец Алвито поклонился, приходя в себя, спина его и лицо были мокры от пота.

– Прошу простить, что пришел без приглашения. Я просто грезил наяву. Вспоминал множество вещей, свидетелем которых мне посчастливилось стать в Японии. Кажется, вся моя жизнь прошла здесь.

– Вам повезло, Цукку-сан.

Торанага устало подошел к помосту и сел на простую подушку. Охрана молча расположилась вокруг него живым заслоном.

– Вы приехали сюда на третий год Тэнсё, не так ли?

– Нет, господин, это был четвертый год, год крысы, – ответил он, пользуясь японским календарем, на усвоение которого у него ушли месяцы.

Летосчисление шло от определенного года, выбранного правящим императором. Катастрофа или доброе предзнаменование могли стать концом или началом эры по его прихоти. Мудрецы получали приказ выбрать название для новой эры, способное послужить благоприятным предвозвестием, из древних китайских книг. Эра могла длиться год или пятьдесят лет. Тэнсё означало «Праведность неба». Наступлению этой эры предшествовал год катастрофических приливов, когда погибло двести тысяч человек. Каждому году присваивались имя и номер, одна и та же последовательность, как и у часов дня: заяц, дракон, змея, лошадь, коза, обезьяна, петух, собака, свинья, крыса, бык и тигр. Первый год Тэнсё был годом петуха, так это и продолжалось, и 1575 год оказался годом крысы и четвертым годом Тэнсё.