На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Вот, смотрите, несут ему, кровопийце, последнюю копейку, а он что над ними делает!

Зубков оглядел ее с головы до ног:

— Цыц, дрянь! А то поднесу тебе тютю…

Маша побледнела:

— Руки коротки у вас, господин Зубков! — и пошла своей дорогой.

Как ей хотелось рассказать Кате про все то, о чем она теперь читала и думала. Но никому об этом нельзя было говорить: ни отцу, ни матери, ни тем более сестре, жившей у, Ваулиных. Хмуря золотистые брови, она как-то сказала матери:

— Взять бы нам от Ваулиных Катю-то…

Наталья испугалась:

— Что ты надумала? С чего?

Маша невесело улыбнулась:

— Больно уж чисто живет.

— Ну, это ты уж оставь. Девушка на человека похожа, и пусть.

— А я бы, как хочешь, в слугах у них не могла.

— Нет, это уж ты оставь! — упрямо повторила Наталья. — Да и три рубля деньги.

Каждого двадцатого Наталья наведывалась на кухню к Ваулиным, и Мария Аристарховна выносила ей три рубля — Катино жалованье.

Однажды Катя пришла в казарму в будни, пришла взволнованная: матери не было, Маша сидела на табуретке, поставив на перекладину босые ноги, и шила.

— Маша! — сказала Катя, останавливаясь перед сестрой. — Я счастлива — я буду учиться в гимназии!

— Но разве тебя примут в гимназию? — не поверила Маша.

— Мария Аристарховна обещала нанять мне учителя, он меня подготовит.

— В который класс?

— За два года он подготовит меня в четвертый.

Маша раскраснелась. Она и обрадовалась за сестру, и огорчилась: за какие услуги Ваулины хотят отдать и гимназию свою горничную? Но она подавила огорчение:

— Окончишь гимназию, станешь учительницей…

— Маша, если я поступлю, у меня будут учебники… Ведь и ты сможешь учиться. Подготовишься и сдашь экстерном…

Катя долго мечтала о том, как она станет учиться.

Пришла мать, о новости узнали соседи. Пикунова подробно выспрашивала, как директорша позвала Катю к себе, какими словами объявила ей, что отдает ее в гимназию, и что будет с Катей потом, когда она выучится.

— Барыней будет! — гордо сказала мать. — Не как мы с тобой.

— Вот смотрите, — говорила Пикунова, — была девчонка, босиком бегала, осенью красные руки, синий нос! Смотреть было жалко, а теперь будет учиться в гимназии!

— Это от бога. Кому что положено, Архиповна. Одному счастье, а другому несчастье.

Мария Аристарховна действительно решила отдать Катю в гимназию. Воспитывала в ней свою домочадку, она заметила любознательность и способности девочки. Мысль о добром деле привлекла ее.

Вместо горничной — воспитанница! Ну что же, детей у нее ведь нет.

Катя занималась усердно и поступила в гимназию.

В книгах, которые она теперь читала, ей открылся неизвестный мир. Но, к ее удивлению, большинство писателей писало только про богатых… Получалось так, что настоящие люди только богатые.

О простых же людях подразумевалось, что они неспособны по настоящему думать и чувствовать и что смысл их жизни заключался в том, чтобы служить богатым.

Сидя в своей маленькой теплой комнате за столиком с учебниками и тетрадями, обернутыми в цветную бумагу, Катя переживала недоумение и возмущение. Действительно, бедные везде служат богатым!.. Но разве от этого они перестают быть людьми? Думала о себе, Маше, об отце с матерью. Хотелось поговорить с кем-нибудь о своих недоумениях. Разве спросить учителя словесности Григория Моисеевича Тырышкина, классную даму Анну Ивановну или подруг?

Спросила Марию Аристарховну.

Мария Аристарховна не сразу поняла ее.

— Они ведь бедные, — объяснила она наконец. — Не мучай себя подобными вопросами. Так уж устроено. Рабочий должен быть благодарен за то, что ему дают кусок хлеба. Ведь кусок хлеба ему дают?

— Дают, Мария Аристарховна, но…

— Повторяю, не мучай себя этими вопросами. Человек должен думать о том, чтобы творить добро, а завидовать другим — грех. Тебе дана возможность учиться, посвящай все свои силы наукам…

Катя посвящала все свои силы наукам, но не думать над тем, что ее так поразило и возмутило, она не могла… И чем больше она думала, тем более рос в ней протест.

Она кончит гимназию и докажет! И Марии Аристарховне, и Тырышкину, и всем, всем!

…Маше не удалось учиться по Катиным учебникам — она не имела досуга. Она шила и занималась тем делом, которое было для нее важнее всех дел на свете и о котором она никому не могла говорить.

— Учись уж ты, — наставляла она сестру. — Только не стань барыней.

— Я никогда не стану барыней.

В эти годы Катя много думала о любви. О любви вещали стихи, рассказы, романы. Катя думала, что встретит «его» где-нибудь в аллее сада, усыпанной белыми лепестками весны, в театре, или просто «он» подойдет к ней на улице, Когда она станет его женой, жизнь ее приобретет окончательный смысл, и она смело и прямо пойдет по своей дороге. Они вместе будут трудиться над уничтожением в жизни неправды.

Думая о «нем», она против воли думала о Саше Проминском, красивом молодом человеке, говорившем о всем и о всех насмешливо и зло, хотя Проминский мало обращал внимания на девушку, не то горничную, не то воспитанницу, в доме его дяди.

Он приносил тетушке книги модных поэтов, и Катя порой перелистывала их. Модные поэты ей не нравились… Они обращались только к богатым людям и жили в том мире искусственных представлений, который создали для себя имущие классы. Но, вероятно, они и Проминскому не нравились — ведь он посмеивался над ними.

Все, казалось, счастливо складывалось в судьбе Кати Малининой. Конечно, и у нее случались огорчения и по гимназии, и по дому. Но в общем она была спокойна и верила в свое будущее.

Неприятность пришла неожиданно.

Она уже училась в седьмом классе, когда воскресным утром Мария Аристарховна позвала ее к себе в спальню, усадила рядом на кушетку и сообщила, что по некоторым обстоятельствам Кате нужно вернуться к родителям; ей больше нельзя жить здесь, но она по-прежнему останется на попечении Марии Аристарховны. Мария Аристарховна будет вносить в гимназию плату за правоучение и ежемесячно на расходы выдавать ей десять рублей.

Сколько раз мечтала Катя о том, что Ваулины отправят ее домой, что вновь заживет она с родителями и сестрой.

Но сейчас она почувствовала оскорбление. За год до окончания гимназии, ни с того ни с сего!..

— Я столько лет прожила у вас… — прошептала Катя, понимая только одно — ее выгоняют.

Мария Аристарховна откинулась к спинке дивана и прикрыла глаза.

— Не говори мне ничего, ты видишь, как мне тяжело самой. Я долго думала, но так для тебя будет лучше.

Причина, непонятная Кате, заключалась в том, что Мария Аристарховна давно заметила нездоровую симпатию своего мужа к Кате. Вообще она была убеждена в его неверности, в том, что у него всегда были и всегда будут любовницы, но она их не знала и не видела. Здесь же все было грубо осязаемо. И блеск его глаз, когда Катя входила в комнату, и сразу меняющиеся интонации его голоса, и повышенный интерес к гимназическим делам, и частые разговоры о литературе, которые он, занятой человек, находил время вести по вечерам с молодой девушкой. И десятки мелочей, которых, наверное, он сам не замечал, но которые со всей очевидностью бросались в глаза Марии Аристарховне.

Она спросила его, что это значит. Аркадий Николаевич пожал плечами и засмеялся. Невысокий, широкоплечий, с некрасивым лицом мопса и черным галстуком бабочкой под квадратным подбородком, он стал ей противен.

— Вы сластолюбивы, — сказала она брезгливо. — Вы отдаете себе отчет в том, что произойдет, если девушка заметит ваше внимание и поймет его причины?

— Вы городите чистейший вздор, — сказал Ваулин и ушел к себе.

Мария Аристарховна решила удалить Катю из дому. «Как ни тяжело, но я должна это сделать», — говорила она себе, боясь, что почувствует такую же брезгливость и к ни в чем не повинной девушке.

Катя вернулась к родителям. Чувствуя за собой неизвестную вину, побледневшая и осунувшаяся, она перенесла свои книги и два чемодана.

Никогда не была для нее так мрачна и черна родительская каморка. Была осень, серое небо придавило казарму и Катю в казарме; ей показалось, что все ее мечты рушатся, завтра Ваулина скажет: «К сожалению, Катя, тебе больше нельзя ходить в гимназию».

— Мне все равно где, — отвечала она на вопрос матери, какой угол она хочет занять.

— Лишней постели не поставишь, вот беда, — сокрушалась Наталья. — Ну ничего, ты, Маша, ляжешь на полу.

От волнения мать суетилась, переставляла без нужды стулья, взялась было подмести пол, но бросила веник, после того как Маша тихо сказала:

— Оставь, мама!

— Что ж это такое, что ж это такое? — бормотала мать, боясь спросить у дочери, чем она прогневила господ, и больше всего на свете боясь, что Катя перестанет учиться.