На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Привела, что ли? — спрашивала Наталья.

— Привела… от получки рупь да навоз.

— Хоть бы погадал кто-нибудь про счастье, — продолжала Пикунова и оживлялась — А в трактире у Зубкова нынче учинили суд и расправу…

— Над кем?

— Антонов со дружками вздул сторожа Федотова.

Михаил снимал очки.

— В прошлую субботу Антонов хотел пройти мимо проходной в ворота, потому что перед проходной грязь по колено, а он только справил себе новые сапоги. Федотов выскочил, ударил его кулаком и потащил в проходную. Там с двумя своими подручными, не слушая объяснения про сапоги, он так избил Антонова, что тот не сам ушел — унесли.

— Ну вот, теперь он, значит, рассчитался!

— Вдвоем, что ли, били Федотова?

— Какое вдвоем, человек десять! Злоба же у всех!

— А ни к чему, — говорил Михаил, надевая очки.

— Ну уж, конечно, тебе видней, — соглашалась Пикунова. — Пойду… Точно в церкви побыла у вас.

Она уходила к себе.

Когда Маша была девочкой, лет десять назад, жить было легче. Тогда за девять с половиною часов работы отец получал рубль. Семья существовала на семьдесят — восемьдесят копеек. А теперь для того, чтобы прожить день, требовался рубль, а за одиннадцать с половиной часов работы не удавалось получить более шестидесяти копеек.

На заводе регулярно снижали расценки, даже мастера сами от себя изловчались снижать оплату. Мать говорила, что они крадут или хотят выслужиться перед начальством; отец не говорил ничего или говорил:

— Что поделать, Наталья, не любит человек упустить там, где он может взять.

На лице его, когда он отдавал жене получку, появлялось, тем не менее, виноватое выражение. Наталья торопливо пересчитывала деньги.

— Что ж это такое? — спрашивала она. — Что они с нами делают? Опять снизили?

— На одну копейку снизили.

— Боже мой, да ведь это сколько на месяц-то выходит?

— На сверхурочных буду вырабатывать! Ты успокойся. Что поделать… жизнь человеческая… — отец умолкал и садился за стол.

Вот тут всегда по этому единственному поводу между отцом и матерью возникала ссора.

— Чего ж вы молчите? — спрашивала Наталья. — И чего ты молчишь? «Христос приходил научить правде и не научил»? Так, что ли?

— Да, не научил, — спокойно говорил отец.

— А я не хочу, я не признаю. Господи, дети есть, девочки! Одеть-обуть надо… Грамоте научить. В школу у людей ходят. Неужели наши не пойдут?

Наталья волновалась. В эти минуты она не хотела знать никакой правды, кроме той, которая была в ее душе, а эта правда требовала от нее, чтобы она, Наталья, сама жила по-человечески, чтобы по-человечески жили ее дети и чтобы человек, проработавший на заводе целый день, имел за это кусок хлеба. Она уходила к соседям изливать свое возмущение.

Через несколько лет Маша уже понимала, что отец ненавидел неправду, но заставлял себя смиряться перед ней.

Однажды Пикунов в воскресенье вечером пришел из трактира без пиджака. Он много выпил, денег не хватило, а в трактире за столиком в углу сидел Бачура.

Приехал он из Киева, сначала работал на заводе, потом работать перестал. Сначала пил в трактирах, как все, потом пить перестал. Сидел в углу, в тени, и смотрел, как пьют другие. Примечал, когда человеку нужно выпить еще, а в кармане уже ни шиша.

— Дать полтинник?

— Христа ради… будь другом!

Бачура клал на стол полтинник, а руку протягивал к пиджаку, к картузу, иногда к сапогам.

И человек, в неугасимой жажде спиртного, отдавал ему пиджак, картуз или тут же разувался.

— Смотри, завтра принеси полтинник, а то…

Человек приносил на квартиру к Бачуре полтинник, но Бачура никогда не возвращал вещь за сумму, которую ссудил.

Пикунов, боясь, что Бачура и с него захочет взять больше полтинника, попросил Михаила пойти за пиджаком вместе.

Однако Бачура не впустил в свою комнату двух.

— У меня имеется ваша вещь? — спросил он Михаила. — Нет?

И захлопнул перед ним дверь.

Через четверть часа Пикунов вышел. Он был красен, пот выступил на его лбу. Пиджака на нем не было.

— Три рубля хочет! — сказал Пикунов хриплым шепотом и ударил себя по ляжкам.

Дверь была плотно закрыта, Михаил застучал кулаками и сапогами.

Из-за дома с остервенелым лаем выскочила собака. На улице остановился городовой, приглядываясь к тому, что делается за низким заборчиком.

Когда Михаил вернулся домой, глаза его неистово блестели. Он ходил по комнате и тяжело дышал, точно преодолевал физическое препятствие. Наконец заставил себя взять с полки книгу.

— Что ты хочешь? — сказала насмешливо Наталья, неотрывно следившая за мужем. — Христос приходил и не научил! Куда уж нам! Так, по-твоему? А я, будь я мужиком, я бы этому кровопийце голову снесла. А вы, прости вас господи, в ножки ему кланяетесь!

На трехэтажную казарму было всего две плиты. Огромное, сырое, низкое помещение кухни едва освещалось одним окном. Зимой под потолком горела тусклая лампа. На грязных столах, на мрачных плитах женщины стряпали ощупью.

Когда Маша подросла, она стала помогать матери по хозяйству, ходила с нею на поденщину к мастеру Крутецкому, таскала дрова в прачечную, стирала белье.

Она любила мать и гордилась ею. Может быть, та непримиримость, которая отличала всю ее последующую жизнь, была заложена в ней в эти годы матерью. Сама Наталья некоторыми своими привычками тоже гордилась… Она превосходно стирала белье. С удовлетворением развешивала она во дворе свои ослепительно сверкавшие простыни, наволочки, цветное…

Пусть старенькое, рваное, зато чистое!

— Мама, смотри, у Архиповны серое какое… — говорила Маша.

— Это не от бедности и не от трудовой жизни, а от нерадения, доченька… Раз прополоскала, и все!

Наталья каши готовила не так, как соседки. Женщины, промыв крупу, бросали ее в кастрюлю. Наталья рассыпала крупу на столе и отбирала каждую крупинку.

Пикунова заходила, смотрела и, хотя видела сто раз, как Наталья перебирала крупу, каждый раз восклицала:

— Опять! А я вот не смогла бы… Чего там, и так сожрут!..

Наталья только усмехалась. Когда она подавала на стол кашу, это была пышная, чудесная каша.

— Моей кашей можно и архиерея угостить, — говорила она.

Купцы за заставой держали товар последнего сорта, но постоянным покупателям делали скидку.

Когда открылась заводская лавка, Наталья сказала купцу Дурылину:

— Теперь вам трудно придется, Иван Афанасьевич, соперник сердитый завелся.

— Мы сами сердитые, — ответил Дурылин. — А вот я вам, Малинина, на макароны полторы копеечки на фунте сброшу, а на пшене и все две…

И, что поделаешь, шла к Дурылину. Тем более что и в заводской лавке не было большой радости.

Чистота в доме! Как ни было трудно с деньгами, Наталья блюла чистоту.

Она мыла пол песком, скоблила ножом табуретки, обметала каждую неделю паутину, и поэтому к рождеству и пасхе, когда все женщины с ног сбивались от усталости, приводя в порядок жилье, у Натальи было гораздо меньше работы.

Маша любила эти предпраздничные дни. Мать и она, повязавшись по самые брови платками, выносили на двор тюфяки, подушки, одеяла, свежий ветер прохватывал вещи, камышевки выбивали пыль…

— Коридор будем мыть, мама?

— Непременно. От коридора вся грязь в комнату.

— А Архиповна говорит: «Не буду я нынче мыть коридор, все равно мужики занавозят».

— Я спрошу у ней…

— Эй, Архиповна! — кричала она, завидя Пикунову. — От коридора отказываешься? Мыть не хочешь?

Пикунова, которая не хотела мыть коридор и говорила об этом соседке Тишиной, отвечала Наталье:

— Да что ты! Будем мыть, как всегда!

Если жизнь наставляла Михаила устами отца Иоанна и страницами книг, вещавших, что все на земле кратковременно и что человек не должен печься о земном, то дочь его Маша этих наставлений не могла ни принять, ни понять. Земное для нее было полно самого большого, разнообразного и захватывающего смысла. С годами она все более остро чувствовала неправду, которая ее окружала, и тот день, когда она встретила Анатолия Венедиктовича Красулю, был большим, торжественным днем ее жизни. Она поняла Красулю сразу, она будто давно уже знала все то, что он говорил. Она слушала его затаив дыхание и все боялась, что он замолчит или заговорит о другом. Был вечер ранней сухой осени. Они шли мимо деревянных заборчиков, за которыми зеленели кусты и деревья, кое-где яблоньки наливали последним соком мелкое северное яблоко и пунцовели астры на скудных городских клумбах.

И вся эта скудная отрада заставской жизни как-то по-иному вдруг обрадовала Машу, точно луч света упал на все.

— Значит, Анатолий Венедиктович, рабочий класс — это такая сила, которая в конце концов победит всех своих врагов?