Антология осетинской прозы - Инал Кануков

— Да, семь… Хотя нет, не семь. — Он выбрал среди бумаг похоронную на Нестора Джергаты и прохрипел: — Это некому отдать, малыш! У Нестора Джергаты никого нет! У Нестора Джергаты нет даже матери, малыш!

У меня пересохло во рту, я слова не мог вымолвить, не то сказал бы Бечыру, что он сильнее дедушки Кудзи, что они с Иласом сильнее всех на свете, раз взялись нести в своих сердцах горе всей деревни.

Перед глазами моими стоял Тотрадз. В залатанной рубашке, в стоптанных чувяках. Вот он прыгает с дерева в ледяную воду Саукаба, вот скачет верхом на неоседланном коне. Рассудок мой не мог принять того, что Тотрадза уже не было в живых и он не крикнет с улицы Бечыру: «Эй, сын Деденага Арахдзау[56], выходи и покажи свое лицо, если ты не трус!» И не услышу я больше шуток дяди Баграта, и вокруг образуется черная пустота…

— А если Илас зайдет с такой бумагой… в наш двор? — буркнул Бечыр.

Кровь застыла у меня в жилах.

— Замолчи, ты! — заорал я.

— Я-то буду молчать, малыш. Илас тоже будет держать язык за зубами. А вот ты…

Бечыр боялся за меня. Он все ходил вокруг да около, но я уже готов был ко всему. И он показал мне наконец «черную бумагу», адресованную гыцци. Солнце померкло в небе, наступила тьма. Бечыр, как слепой, бежал по кукурузному полю, и под ногами его трещали, ломаясь, стебли. Впервые в жизни я видел Бечыра плачущим.

— Это им не пройдет даром! Это им не пройдет даром! — рыдал он.

Я гнался за ним, но зачем? Спроси меня сейчас — не отвечу.

Всю ночь в моих вискам стучало: «Это им не пройдет даром!» Бечыр лежал рядом со мной и сдерживал дыхание, боясь, что из горла его вместе с выдохом вырвется стон. Я изо всех сил притворялся спящим. В другом конце комнаты спала гыцци. Ей тоже было тревожно, и она вскрикивала во сне, что-то шептала. Утром мне жалко было смотреть на нее. Она ходила за Бечыром и все спрашивала его со страхом и надеждой.

— Сынок, ты не видел Иласа?

От одного упоминания этого имени меня пробрала дрожь, и я чуть было не крикнул Бечыру: «Отдай бумагу гыцци!» Но в тот же миг я вспомнил сироту Нестора Джергаты, и крик застрял в моем горле: «Прав Бечыр. Если уж дело на то пошло, то кому отдать похоронку Нестора Джергаты?»

Я не находил себе места, а Бечыр как ни в чем не бывало развел в очаге огонь, поставил на треножник кастрюлю со вчерашней кизиловой похлебкой и стал сосредоточенно набивать свои чувяки мягким сеном. Почувствовав спиной взгляд гыцци, он даже тихонько запел. Гыцци улыбнулась, но я-то знал, во что обходилась Бечыру песня. Я задыхался, и спасти меня могло лишь одно: тот безудержный детский плач, когда весь мир виноват перед тобой и ты во весь голос оплакиваешь себя. Я не мог смотреть на гыцци. Нужно было уйти из дома, иначе недолго было и разрыдаться, выдать тайну. Я схватил свою школьную сумку и молнией метнулся во двор. Меня настиг голос Бечыра:

— Малыш, ты чего так рано? — голос был такой удивленный, словно Бечыр не знал, почему я так рано выскочил из дома.

Бечыра не было весь день, а вечером он явился хмурый как туча.

— Был у военного комиссара, — проговорил он нехотя.

Я давно ждал этой минуты. Страшно даже подумать, каких бед может натворить лавина, сорвавшаяся с горы, но во сто крат страшнее видеть это собственными глазами и сознавать свое бессилие. Тяжкое дыхание войны коснулось меня, когда Илас принес в деревню первую похоронку. Но настоящий ужас я ощутил, когда на «черных бумагах» отца и Тотрадза прочитал слово «погиб». Однако в тот момент между мной и войной стоял Бечыр. Теперь же она подступает ко мне вплотную. Мысль эта показалась мне настолько жуткой, что я закричал, не сдержавшись:

— Бечыр! Не надо! Не оставляй меня одного!

— Ну, что ты, малыш? Ты же мужчина!

— Бечыр, родной, не уходи! Тебе еще не надо!

— Надо, малыш. За Тотрадза, за дядю Баграта, за Нестора Джергаты, которого кроме деревни и оплакать некому! Эх, ты, малыш! Не зря же дедушка Кудзи подарил нам фандыр и песню!

— Тебя не возьмут! Ты еще маленький!

— Он и не взял меня. Так что успокойся, малыш.

— Кто тебя не взял?

— Да тот, безрукий комиссар.

— Комиссар? Ты сам разговаривал с ним?

— Разговаривал, малыш, но какой прок? Я с ним серьезно, а он хохочет. «Чего вы смеетесь?» — хотел я спросить его, но он, видно, и сам заметил мою обиду. «Слушаю, — говорит, — товарищ Бечыр, докладывай!» Не знаю, что со мной случилось, но я и в самом деле залепетал, как мальчишка. Я лепечу, а он улыбается. Тогда я разозлился и сказал: «Товарищ комиссар, в нашей деревне нет двора, из которого не ушел бы хоть один мужчина, а из некоторых и по два, и по три… А гыцци, — говорю, — разве хуже других?» Говорю, а сам смотрю на него с презрением: чем в бумагах копаться, думаю, шел бы на фронт воевать! А он будто мысли мои читает — улыбается себе и улыбается…

Все дороги вели Бечыра в военкомат, но я не думал, что это случится так скоро.

— …Тут он встал, и я увидел пустой рукав, засунутый за пояс. Мне стало так стыдно, что я опять залепетал какую-то ерунду. Потом пришел в себя и повторил: «Моя гыцци не хуже других».

— А он что сказал?

— Да, говорит, твоя гыцци не хуже других, и она уже отдала фронту главу своей семьи.

— Значит, он пока не знает… о «черных бумагах»?

— Он спрашивал меня о гыцци.

— А откуда он знает о гыцци?

— Он знает обо всех детях, о матерях и женах фронтовиков. Ему известно и то, что от отца уже долгое время нет писем, — тут голос Бечыра задрожал. — «Ничего, — говорит, — не надо забывать, что на поле боя у солдата не всегда есть возможность писать. Впрочем, — говорит, — ты мужчина и тебе нечего объяснять суть военных дел! Успокой, — говорит, — мать и скажи ей, что не грех иногда перечитать и старые письма…»

— Перечитать старые письма? Бечыр, почему мы до сих пор не подумали об этом?

— Я-то подумал, малыш, но мне жаль гыцци. Она такая наивная и доверчивая…

— Если бы у Нестора Джергаты была такая мама! Я бы сам написал письма и читал ей, будто они Нестором написаны.

— Ты прав, малыш! Святая ложь для матери почти что правда… Наверное, и комиссар был прав. «Ты, — говорит, — товарищ Бечыр, видать, храбрый мальчик, но до призыва тебе еще далеко. На фронтах положение у нас трудное, но не такое, чтобы мальчишек под винтовку ставить».

— Правда, Бечыр! Тебе еще и семнадцати нет!

— Да, малыш, но есть неписаный закон, по которому идущий вслед берет оружие павшего. Так нас учил дедушка Кудзи. А теперь ответь: кто возьмет оружие отца, если не я?

— Так ты и сказал комиссару?

— Так, малыш, но он все равно судил и рядил по-своему. «И в тылу, — говорит, — нужна не меньшая храбрость». Будто я и сам не знаю! Ждать каждую минуту почтальона и видеть в глазах женщин страх не легче, чем сидеть в окопе! Но я ведь не мог сказать, что у меня уже нет сил таскать эти «черные бумаги»! — он вынул из кармана пачку похоронок и поднял над собой как знамя. — Я не признался этому безрукому комиссару, что не могу больше слышать причитания матерей и хочу уйти туда, где кроме страха есть еще и возмездие…

Он упал на землю и стал бить по ней кулаками. Глядя на Бечыра, я понял, что он больше не сможет притворяться беззаботным весельчаком, наигранному спокойствию его пришел конец.

— Ты, говорит, еще мальчишка! — кричал во весь голос Бечыр. — Пусть будет по-вашему, товарищ комиссар! Пусть я мальчишка, но разве Илас не мальчишка? Разве Тотрадз не мальчишка?! Что сказать его матери, как ее успокоить? А Нестор Джергаты что, не мальчишка?! Где они, Нестор и Тотрадз? Может, вы скажете, товарищ комиссар, что они в дальнем конце деревни играют в чижика, а? Где отец и дядя Баграт? Кто заставит фашистов платить собственной кровью за их кровь?

Я представил себе бесконечную дорогу, уводящую Бечыра от нас с гыцци, и мысленно проводил его, и смотрел вслед до тех пор, пока он не превратился в едва различимую точку. Испугавшись, я тут же возвратил его назад.

— А как же гыцци? — спросил я дрожащим голосом.

— Ты уже мужчина, малыш. Ты должен присматривать и за гыцци, и за дедушкой Кудзи.

— Как же я буду встречать Иласа? Я боюсь его черной сумки!

Бечыр подошел ко мне и обнял за плечи.

— Не надо встречать Иласа, малыш. Он знает все.

— Бечыр, мы с гыцци будем ждать тебя на краю деревни. Если Саукаба разольется, Сао перевезет тебя на наш берег.

— Хорошо, малыш. Я скоро вернусь, и мы поставим памятники Тотрадзу и сироте Нестору, — он закрыл лицо руками и заплакал.

Я гладил его курчавую голову и молчал. Потом Бечыр протянул мне истрепанную пачку похоронок и сухо произнес:

— Что бы ни случилось, никому их не показывай до конца войны. И ни слова гыцци! А дорогу на фронт я отыщу и без комиссара!

…Утром я нашел на подоконнике записку:

«Гыцци и Дзамбол! (Слава богу, впервые он обратился ко мне по имени!) Не пугайтесь, я ухожу туда, где сейчас все лучшие мужчины нашей деревни. Бечыр».